Юрий Никитин - Лоенгрин, рыцарь Лебедя

Лоенгрин вздохнул, с тоской покосился на карту.

- Ну, если даже приличиями...

Цирюльник быстро придвинул кресло ближе к окну.

- Ваша светлость, прошу сюда! Мне нужно, чтобы солнце падало на ваши волосы.

- А так их не увидишь? - спросил Лоенгрин. Увидел его лицо, отмахнулся. - Ладно, сажусь. Стриги.

Цирюльник выждал, пока молодой герцог опустится в кресло, ловким движением набросил на плечи полотенце и подступил ближе со зловеще лязгающими ножницами в руке.

Лоенгрин кивком указал на парня, что сел в трех шагах и настраивает лютню.

- А он тоже стричь волосы?

Барон ответил с легкой улыбкой:

- Ее светлость герцогиня прислала его, чтобы он услаждал ваш слух пением и песнями, пока вас стригут... как овечку.

- Как барана, - буркнул Лоенгрин.

Цирюльник, не переставая лязгать ножницами, начал приподнимать ему волосы на затылке и озабоченно похрюкивать, словно это такое уж важное и трудное дело, как именно стричь, а бард, небрежно, но очень умело перебирая струны лютни, красивым голосом запел о любви Изольды и Тристана, об их хитроумных уловках обмана короля Марка, законного мужа Изольды, об их играх в постели, которым оба предавались, когда Изольда, усыпив мужа, бежала к молодому любовнику.

Лоенгрин слушал сперва рассеянно, голос молодого певца слишком сладок, такой сироп больше нравится женщинам, потом встрепенулся, вслушался, начал хмуриться.

Цирюльник отпрянул, попросил испуганным голосом:

- Ваше светлость, не вертитесь! А то срежу криво. Или вовсе ткну вас ножницами в глаз.

- Сижу тихо, - ответил Лоенгрин. - Эй, парень, подойди сюда!

Бард оборвал песню, приблизился, с достоинством поклонился. Вид у него был такой, что это не ему оказывают внимание, а он по-королевски снизошел к простым смертным.

- Что за песня? - спросил Лоенгрин. - Я слышал о Тристане совсем другое.

Бард ответил самодовольно:

- Сюжет классический, но я переосмыслил его в духе времени.

- Это как?

- Раньше, - объяснил бард, - сочинители делали упор на воинские подвиги Тристана, на бой с Морольдом, на чувство долга, однако это очень высокие понятия, и не каждый из слушателей откликается...

Лоенгрин, стараясь не двигаться, чтобы не прервать работу цирюльника, спросил настороженно:

- И что, ты придумал, как задеть всех?

Бард улыбнулся.

- Уже задел!.. Любовные утехи никого не оставляют равнодушным. Все мечтают о жене соседа, а еще лучше - о жене своего покровителя! Слаще всего добиться любви жены короля и чувствовать себя еще выше!

Лоенгрин нахмурился.

- Не все о таком мечтают.

- Но большинство, - уточнил бард. - Подвиги... это для немногих. Утехи в постели - для всех.

Лоенгрин спросил хмуро:

- Но как же наш долг?

Бард переспросил удивленно:

- Какой долг?

- Долг людей, - объяснил Лоенгрин. - Идти к Богу. Построить Царство Небесное на земле, как велит церковь. Стать выше и лучше. Чище!.. А ты поешь, как они пьют вино до одурения и предаются этим... ну, как двое животных.

Бард развел руками.

- Но, мой господин... Разве мы, люди искусства, не должны откликаться на желания слушателей? У нас, бардов, как и у рыцарей, есть свое соревнование. И бо́льшее признание получают те, кто сумел затронуть больше сердец!

Лоенгрин поморщился.

- Мне кажется, ты трогаешь их вовсе не за сердца.

Бард кротко хохотнул.

- Очень остроумно подмечено, ваша светлость!

- Божественный дар создавать мелодии, - проговорил Лоенгрин, - как и подбирать затрагивающие нас слова... дан Господом для возвышения человека. Чтобы он еще дальше уходил от животных и приближался к Нему. А как используешь этот бесценный подарок Неба ты?..

Бард произнес растерянно:

- Ваша светлость!.. Но песни про любовные утехи слушают охотнее!

Лоенгрин сказал невесело:

- Да, верно. Особенно простолюдины. Те вообще ничего другого просто не понимают.

- Золотые слова, ваша светлость!

Лоенгрин покачал головой, вперил тяжелый взгляд в барда.

- Но ты и благородных людей опускаешь до уровня простолюдинов?.. Вместо того чтобы даже простым людям петь о красоте, благородстве, чести, доблести, возвышенной любви, верности и долге! Они тоже наши братья и сестры, в них тоже есть искра Божья!.. Ладно, вот как мы поступим. Попробуй другие песни. Те, что поднимают человека, а не опускают.

- Ваша светлость?

- Плотские утехи, - сказал Лоенгрин, - часть нашей жизни, но не обо всем нужно говорить. Иначе быстро скатимся в то болото, откуда никогда не выбраться...

Барон Коллинс, наблюдавший, как молодому герцогу ножницами подравнивают волосы, проворчал:

- Мне кажется, это Ортруда...

Лоенгрин насторожился.

- Что с нею?

- Она подсказала этому, - буркнул барон. - Ортруда умная женщина, ваша светлость. Не только красивая, что само по себе уже великое достоинство, но и умная, что удивительно. Поумнее не только своего мужа, но и... даже не знаю. Я видел, как она ему втолковывала. И, вы правы, он сразу же перешел в песнях от высокого к... гм... пониже. Я слышал и раньше его песни, было по-другому.

Лоенгрин слушал молча, не двигался, а то ножницы зловеще щелкают то возле уха, то возле носа.

- Ваша светлость? - спросил наконец барон.

Лоенгрин тяжело вздохнул, обратил суровый взор на барда.

- Понимаю, от высокого к плотскому спуститься легко, а обратно тебе подниматься уже не захочется... Да и тяжело, это же путь отречений от приятного низменного...

Бард воскликнул встревоженно:

- Ваша светлость, но мы, люди искусства, должны угождать вкусам тех, для кого сочиняем песни и кому поем!

- А вести? - спросил Лоенгрин. - А вести народы в бой за высокие идеалы?.. Ладно, сделаем так. Если больше не сможешь петь о чистом и высоком, то тебе надлежит покинуть Брабант под страхом заключения в такой подвал тюрьмы, где тебя никто не услышит. И откуда уже никому не повредишь. А теперь - иди!

Бард, дрожащий и непонимающий, неуклюже поклонился, растеряв все изящные манеры, и неловко выскользнул за дверь.

Барон вздохнул с явным сочувствием.

- Все верно, ваша светлость. Да только скоро оборвут вам ваши светлые крылышки.

Лоенгрин насторожился.

- Кто оборвет?

- Жизнь, - ответил барон. - Или сами себе оборвете...

- Зачем?

- Чтоб не мешали, - объяснил барон. - Земля не ад, но и не рай. А крылья ходить мешают даже благородным людям. Тем более ползать, это я о простолюдинах.

Лоенгрин поморщился, сказал с укором:

- Сэр Коллинс, что-то вы не о том говорите! Ну не поверю я, будто люди так уж пали. А благородные вообще никогда не падут и не унизятся.

Барон искривил губы, в глазах появилось нехорошее выражение. Лоенгрин посмотрел на него пристально, что-то понял, взмахом руки отодвинул цирюльника.

- Уже хорошо, достаточно. А то совсем шея будет голая. Иди! Передай леди Эльзе мою благодарность за трогательную заботу.