Лев Гроссман - Волшебники

Все было бы куда проще, если б он понял, в чем смысл. Может, он любит Элис? Он стал вспоминать то, что чувствовал к Джулии — нет, ничего похожего. Они просто потеряли контроль над собой. И не они даже, а их лисьи тела. Незачем принимать это близко к сердцу.

Маяковский восседал во главе стола. Он знал, что так будет, думал Квентин, яростно тыкая вилкой в сырные хлопья. Если группа юнцов, два месяца протомившихся в одиночестве, превращается в глупых похотливых животных, ясно, что будет дальше.

Извлек Маяковский какое-то удовольствие из всего этого или нет, умысел у него, как выяснилось на следующей неделе, безусловно имелся. Квентин сосредоточился на учебе, как лазер, лишь бы только ни на кого не смотреть и не думать о том, что по-настоящему важно — например, что он все-таки чувствует к Элис и кто занимался с ней сексом на льду, он или лис. Продираясь сквозь новый массив Условий и Исключений, он забивал этой мурой и без того перенасыщенный мозг.

Скудная антарктическая палитра вводила студентов в групповой транс. Дрейфующий снег открыл ненадолго низкую сланцевую гряду, единственную топографическую деталь в безликом пейзаже. Все смотрели на нее с крыши, как в телевизор. Квентину это напомнило пустыню в «Блуждающей дюне» — господи, он целую вечность не вспоминал о Филлори. Может, и вся его прошлая жизнь была только страшным сном? Мир в его воображении был сплошной Антарктидой — бесцветный континент расползся, как раковые метастазы, по всему глобусу.

Все они малость свихнулись, хотя и по-разному. Некоторые помешались на сексе. Из-за полной атрофии высших функций они, пусть и не буквально, превратились в животных, контактирующих без помощи слов. Пару раз по вечерам Квентин натыкался на импровизированные оргии; участники собирались в пустом классе или в чьей-нибудь комнате, совсем или наполовину скидывали белую форму и наяривали молча, с остекленевшими глазами. Однажды он заметил там Дженет. Посторонние не изгонялись и даже приветствовались, но Квентин не присоединялся и не смотрел. Он просто уходил, чувствуя свое превосходство и почему-то гнев — возможно, на ту часть себя, которая мешала ему поучаствовать. Элис он, к невероятному своему облегчению, в этой компании не видел ни разу.

Время шло — по крайней мере, должно было как-то двигаться. Единственным доказательством этого служила буйная растительность на лице Квентина и прочих студентов мужского пола. Он сильно похудел, хотя ел нормально. Из гипнотического состояния его бросало в галлюцинации. Какие-то мелочи — круглый камешек, прут от метлы, пятно на белой стене — приобретали таинственное значение и исчезали через пару минут. В классе среди соучеников появлялись фантастические фигуры. Он видел изящное насекомое вроде богомола, прилипшее к спинке стула, видел гигантскую ящерицу в роговой чешуе — она говорила с немецким акцентом, и ее голову окружало белое пламя. Однажды ему привиделся человек, чье лицо скрывала пышная ветка с листьями. Квентин знал, что долго такого не выдержит.

Но как-то раз после завтрака Маяковский вдруг объявил, что до конца семестра осталось всего две недели и пора серьезно задуматься о сдаче экзамена. Испытание состояло попросту в том, чтобы дойти от Южного Брекбиллса до Южного полюса, преодолев около пятисот миль. Еды, карт и одежды при этом не полагалось — питать и защищать себя нужно было с помощью магии. Полет тоже исключался. Идти следовало пешком и в человеческом облике, а не в виде белых медведей, пингвинов и прочей устойчивой к холоду фауны. На всякую взаимопомощь накладывался запрет — студенты, если хотели, могли рассматривать это как состязание. Время не ограничивалось, и сдавать этот экзамен было необязательно.

Двух недель было маловато для подготовки, но вполне достаточно, чтобы истерзаться вопросом: сдавать или нет? Никаких особых мер безопасности приниматься не будет, подчеркивал Маяковский. Он, конечно, будет следить за ними, но не факт, что ему удастся спасти чью-то окоченевшую задницу.

Тут было над чем подумать. Надо ли опасаться солнечных ожогов? Или снежной слепоты? Что лучше — закалить подошвы собственных ног или сообразить какую-нибудь магическую обувку? Можно ли добыть на кухне бараний жир, необходимый для согревающих чар Чхартишвили? Зачем вообще объявлять об экзамене, если его можно и не сдавать? Что будет, если сдать его не получится? Все это больше походило на ритуал или розыгрыш, чем на экзамен.

В последнее утро Квентин встал рано, собираясь порыться контрабандой на кухне. Он решил, что будет участвовать: надо же в конце концов знать, под силу это ему или нет.

Почти все кухонные шкафы оказались заперты — он был явно не первый, кто додумался здесь пошарить. Тем не менее он насыпал в карманы муки, сунул завалявшуюся серебряную вилку и пару проросших чесночных головок — авось пригодится.

На лестничной площадке его поджидала Элис.

— Хочу спросить у тебя кое-что, — решительно сказала она. — Ты меня любишь? Если нет, так прямо и говори — я просто хочу это знать.

Держалась она храбро, но договаривала уже не в полный голос, а шепотом.

Квентин ни разу не смотрел ей в глаза с того лисьего дня, то есть почти три недели. Он стоял перед ней на ледяном каменном полу в жалком человеческом виде и думал: как может девушка, которая не мылась и не стриглась пять месяцев, сиять такой красотой?

— Не знаю. — Голос у него заржавел от бездействия, а слова пугали больше, чем все произнесенные им заклинания. — Надо бы, наверно, но нет. Я просто не знаю.

Он старался говорить легко и небрежно, но тело налилось тяжестью, и каменная площадка вместе с ними летела куда-то вверх. В этот момент, требовавший полной ясности мысли, он не понимал, врет он или говорит правду. Почему за все это время, выучив столько всего, он не уяснил для себя эту важную вещь? Почему так подвел их обоих?

— Все в порядке. — Связки, державшие его сердце в груди, напряглись от ее мимолетной улыбки. — Я так и думала. Просто хотела проверить, будешь ты врать или нет.

— А что, должен был? — растерялся он.

— Все в порядке, Квентин. Это было приятно. То есть секс. Что плохого, если иногда делаешь что-то приятное?

Избавив его от необходимости отвечать, она встала на цыпочки и коснулась его губ своими. Кончик языка между сухих потрескавшихся губ был мягкий и теплый — единственное теплое, что еще осталось на свете.

— Постарайся не умереть. — Она потрепала Квентина по щеке и пошла вниз в предрассветных сумерках.

После всего этого об экзамене он почти уже и не думал. Наружу их выпускали поодиночке и с интервалами, чтобы помешать сговору. Для начала Маяковский заставил его раздеться — прощайте, мука, чеснок и гнутая вилка. Стоило Квентину выйти голым за периметр защитных чар, поддерживавших температуру на сносном уровне, на него накинулся холод — немыслимый холод. Его словно в горящий керосин окунули. Воздух обжигал легкие. Квентин скрючился, зажав руки под мышками.