Лев Гроссман - Волшебники

— Приглашаю вас спуститься со мной на первый урок.

В книжках про волшебников Квентина всегда смущала легкость, с которой они творили свое волшебство. Если отвлечься от наморщенных лбов, пухлых волшебных книг и белых бород, все происходило куда как просто. Запоминаешь заклинание — или прямо с листа читаешь, — собираешь травы, машешь волшебной палочкой, трешь лампу, варишь зелье, и потусторонние силы слушаются тебя как миленькие. Все равно что делать заправку для салата, или играть в гольф, или собирать икейскую мебель — овладеваешь еще одним навыком, и готово. Кое-какие усилия, конечно, прикладываются, но с математикой или, скажем, игрой на гобое это даже сравнить нельзя. Колдовать может всякий дурак.

Узнав, что это не совсем так, Квентин испытал извращенное облегчение. Талант — та самая сила, что срабатывала в его груди при каждом правильном заклинании — тоже требовался, но была еще и работа, масса работы. Каждое заклинание приспосабливалось к Условиям, которые не напрасно писались с заглавной буквы. Условия могли относиться к чему угодно: магия, как тонкий прибор, настраивалась под нужный контекст. Десятки страниц с таблицами, показывающими, как Первичные Условия влияют на те или иные чары, Квентин заучил наизусть — а после этого шли сотни Правил и Исключений.

Изучение магии, помимо прочих сравнений, можно сравнить с изучением языка. Учителя и учебники трактуют ее как упорядоченную систему, в действительности же это бурная хаотическая стихия. Она подчиняется правилам, лишь когда того хочет — особых случаев и одноразовых вариантов в ней почти не меньше, чем правил. Бесчисленные сноски, обозначенные звездочками, крестиками и прочей полиграфической фауной, покрывают страницы пособий; магия без них, что Талмуд без комментариев.

Маяковский заставлял их запоминать все это — и не просто запоминать, а вводить в организм. Все великие чародеи, конечно, имели талант, говорил он своей безмолвной аудитории, но помимо этого их головы работали как мощная справочная машина, способная управлять огромным количеством информации.

Квентин думал, что в первый день он прочтет им лекцию, но Маяковский развел всех по отдельным комнаткам вроде монашеских келий: где-то высоко зарешеченное окошко, единственный стул, простой деревянный стол, на стене полка со справочниками. Все чисто и готово к работе, как будто здесь только что прошлись березовым веником.

— Садись, — сказал Маяковский.

Квентин сел. Профессор жестами расставляющего шахматы человека положил перед ним молоток, деревянный брусок, коробку с гвоздями, листок бумаги и книжку в тонком пергаментном переплете.

— Гвоздезабивающие чары Леграна. — Профессор постучал по бумаге. — Знаешь их?

Квентин, конечно же, знал — их все знали. Стандартное учебное заклинание обеспечивало вхождение гвоздя в материал прямо, с одного-единственного удара — теоретически вроде просто, а на практике сущий кошмар. Существовали буквально тысячи его пермутаций в зависимости от разных Условий. Забить чертов гвоздь по Леграну было чуть ли не трудней, чем без помощи магии, но это упражнение широко применялось в дидактических целях.

Толстый ноготь Маяковского постучал по обложке книги.

— Здесь на каждой странице разный набор Условий. Понятно? Все разное — место, погода, положение звезд, время года. Переворачиваешь страницу и произносишь заклинание в зависимости от данных Условий. Я вернусь, когда ты доберешься до конца книги. Khorosho?

С течением дня его русский акцент становился все гуще — он глотал стяжения и обходился без определенных артиклей. Когда он вышел, Квентин раскрыл книгу. Не слишком творческий индивид вывел на первой странице ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. Квентину почему-то казалось, что Маяковский это граффити видел, но не стал убирать.

Вскоре Квентин узнал заклинание Леграна так, как не хотел бы знать ни одно заклинание. С каждой страницей Условия приобретали все более противоестественный характер. Он произносил заклинание Леграна в полдень и в полночь, зимой и летом, на горных вершинах и в тысяче ярдов под землей. Произносил его под водой и на лунной поверхности. Произносил в метель на берегу острова Мангарева, что вряд ли могло случиться — ведь Мангарева входит во Французскую Полинезию и находится в Тихом океане. Произносил как мужчина, как женщина и даже — какой в этом смысл? — как гермафродит. Произносил в гневе, с противоречивыми чувствами и с глубоким сожалением.

Во рту у него пересохло, руки онемели. Четырежды он попадал молотком по большому пальцу. Шляпки гвоздей усеяли деревяшку. Когда Квентин с беззвучным стоном запрокинул голову на твердую спинку стула, вошел профессор Маяковский с позвякивающим подносом.

На подносе обнаружились чашка горячего чая, стакан воды, комочек сливочного европейского масла и толстый ломоть ноздреватого хлеба. Была также рюмка с чем-то вроде перцовки — Маяковский приложился к ней сам, прежде чем поставить на стол.

Сделав это, он сильно ударил Квентина по лицу.

— Это за то, что сомневался в себе.

Чокнутый, подумал Квентин, схватившись за щеку. Как есть трахнутый. Он же может с нами сделать все, что угодно.

Маяковский снова раскрыл книгу на первой странице и перевернул листок с заклинанием. На бумаге проступил другой текст: Гвоздеизвлекающие чары Бюжоля.

— Сначала, пожалуйста.

Прошел, выходит, припадок?

После его ухода Квентин встал, потянулся, хрустнув коленями, и подошел к окну. Монохромный снежный пейзаж вызывал галлюцинации, расцвечивающие его яркими красками. Солнце за все это время не сдвинулось с места.

Так примерно и проходил первый месяц. Менялись чары, менялись Условия, но комната оставалось той же, и дни, заполненные бесконечными повторами, походили один на другой. Зловещие предупреждения Маяковского полностью оправдались — он, пожалуй, даже кое о чем умолчал. В американском Брекбиллсе Квентина даже в худшие времена грызло смутное подозрение, что ему все сходит слишком легко, что те жертвы, которых требуют от него наставники, слишком малы по сравнению с обещанным ему званием мага. В Южном Брекбиллсе он впервые почувствовал, что расплачивается настоящей валютой.

Он понял также, зачем их послали сюда. Профессор Маяковский требовал невозможного — человеческий мозг не создан для переваривания информации в таких гигантских объемах. Попытайся Фогг ввести такой режим на родной почве, дело бы неминуемо кончилось бунтом.

Трудно было сказать, как остальные это выдерживают. Они встречались только в холле и за едой, а общаться могли лишь переглядываясь и пожимая плечами. У Элиота глаза были совершенно пустые, как, вероятно, и у самого Квентина. Даже оживленные черты Дженет застыли, как маска. Чары, наложенные на их голосовые связки, охватывали и письменные принадлежности: ручки отказывались писать.