Наталья Колпакова - Лучший из миров

– Куда? – выплюнул демон с непонятной насмешкой и выбросил вперед костистую лапу.

Тейю судорожно выдернула ногу из-под его когтей. Началась возня, перепуганные птицы пытались вырваться на свободу, и нападающий отмахивался от них, изрыгая непонятные слова. И Тейю, не рассуждая, отшатнулась до предела и вывалилась спиной в окно, выламывая гнилую раму. Над самой землей она судорожно вывернулась, плюхнулась на четыре лапы, приложившись о землю животом, и, задыхающаяся, полуослепшая, рванула прочь что было сил.

В третьем по счету дворе она едва не вылетела прямо на местного, лишь в последний момент успев принять человеческий вид за углом большого серого куба. Передняя сторона куба оказалась поднятой, и демон (то есть человек) как раз выходил изнутри, выкатывая нечто железное. Увидев Тейю в шаге от себя, он сначала уставился на ее голые ноги и, постепенно выпрямляясь, прополз взглядом до самой переносицы, надолго задержавшись где-то на полпути. За время этого путешествия оторопь на его лице постепенно дополнялась мешаниной эмоций, в которой Тейю увязла, оценив лишь общий настрой как вполне доброжелательный.

– Привет. – Его губы медленно растеклись в улыбке, а один глаз быстро подмигнул, словно сам собой.

Тейю тоже улыбнулась, расслабляясь.

– А ты чего здесь… В таком виде, а? Из дому, что ли, удрала?

Она помотала головой.

– Или напали? – Он вдруг изменился: тревожно оглянулся и словно бы уменьшился в росте.

– Никого! – выговорила Тейю, красноречиво взмахнув рукой: смотри, мол, действительно никого кругом.

Человек сразу же успокоился, вырос опять, и Тейю ощутила, как клубок его чувств тяжело всколыхнулся, словно спутавшиеся щупальца.

– Больная, что ли? – бормотнул он себе под нос.

Она не вслушивалась. Что-то происходило. Прямо сейчас, но не здесь, не в этом дворе. Она уловила нечто вроде ледяного сквозняка, едва заметного, не поддающегося расшифровке, но, без сомнения, зловещего. Что-то очень плохое приближалось к ней. Тейю почуяла даже не саму опасность, а ее движение, и среагировала тоже движением, как зверь, – рванулась навстречу человеку из железного ящика. Тот сосредоточенно шарил у себя на бедре, по локоть запустив руку в одежду, и не заметил, как на миг исказилось лицо шизанутой с аппетитной фигуркой. Когда он увидел Тейю вплотную к себе, она успела привести свои черты в некоторый порядок, разве что дышала неровно.

– Ух ты…

Его рука, наконец, выбралась на волю, поигрывая связкой мелких блестящих предметов.

– Прокатимся? – Он ткнул связку прямо ей в нос и позвенел, с ухмылкой разглядывая грязную футболку Тейю где-то ниже шеи.

Она недоуменно оглянулась. Человек хохотнул, роняя ладонь на лоснящуюся спину своего низкорослого железного зверя.

– Залезай, детка!

Чувство неотвратимой опасности как наконечник стрелы вонзилось ей между лопаток, и Тейю вихрем взлетела на сиденье.

Изредка Мирон отдавал себе отчет в малоприятной истине: он умер и надежно похоронен – не выкопать. Причем уже довольно давно. Отдавал отчет спокойно, без мазохизма, как бы в ряду прописных бытовых истин, жизни не украшающих, но неизбежных, – что, если не мыть посуду сразу после еды, кухня мгновенно принимает бомжатский вид, что девушки требуют внимания и романтических демонстраций и прочее в том же духе. Мирона это обстоятельство не угнетало. Он прекрасно видел, что не одинок, что большинство окружающих – такие же точно ходячие покойнички, трудолюбиво играющие вечную абсурдистскую пьеску, пока не кончится завод. Странно только, что сами они в массе своей этого не замечали. Но Мирона не смущала повальная слепота собратьев. Он знал, что способен видеть мелочи получше многих – своего рода дар, и, кстати, других талантов за ним не водилось. Так что носа он не задирал и сам не рыпался, исправно и не без удовольствия подавая свои реплики – как все. А чего рыпаться? Ну умер он, и что теперь, повеситься?

Вот, опять этот «он»! Мирон терпеть не мог неточности, небрежности, приблизительности. На самом-то деле «их» было несколько. Нет-нет, спокойно, клиникой тут и не пахло! Мироновы усопшие голову его не делили, честно дожидаясь своей очереди возникнуть из ничего, наскоро вызреть и в свой черед сойти в могилу. Младенца, упокоившегося на самом дне, он не помнил настолько, что фактически и не знал. А может, не хотел знать – этого первого, настоящего, было отчего-то жалко едва не до слез, хоть и не человек еще, а так, бессмыслица с ножками. Помнилось только с невозможной, кинематографической ясностью, с замедленной пластикой. Старое-престарое здание яслей, куда годовалого Мирона отвели вскоре после дня рождения – позднего, предзимнего. По блату, видно, пристроили. Притененный ранними сумерками и низкими облаками зал, вольно обставленный древними кроватями. Железная сетка едва прогибается под легоньким Мироном, прямо перед ним тускло поблескивает шарик-набалдашник, вокруг спят чужие дети, а впереди, над другими шариками, и кроватями, и сопящими носами, в высоченном, аркой скругленном окне – снежинки. Мохнатые, медленные, важные. Такие здоровенные, что все укутывается ими прямо на глазах и на карнизе нарастает валик. Бессолнечные сумерки ирреально высветляются, тишина такая, что ее слышно, эту тишину, ее можно горстями запихивать в рот, как свежий снег, и глотать. Это снежинки стирают звуки, разгоняют мысли, погребают страхи. Мирон торчком сидит на кровати, в светленькой рубашонке, совсем один. Ему не страшно, даже нравится, что все вокруг спят – не только дети, весь мир, – а он один сидит и смотрит в окно, но додумывать трудно и неохота, все уносит снег…

Потом был ребенок. Конечно, незаурядный, даровитый, многообещающий. Что, спору нет, хорошо, жаль только, диковатый какой-то, как неродной. Сам научившийся читать в четырехлетнем возрасте. Ребенок, которому мучительно не хватало покоя, тишины, благословенного одиночества. Ребенок, запиравшийся в туалете с книжкой и там блаженствовавший на ледяном фарфоровом троне, пока кто-нибудь из домашних не выключал с усмешкой свет. И все равно его любили! И сам Мирон любил того себя. А ребенок взял да и умер. Вдруг, в момент! Самого момента Мирон не помнил, просто чувствовал: было там что-то темное, ледяное, несдвигаемое, вроде бетонной стены, внезапно выросшей на пути. Вот мальчик Мирон и разбился в лепешку, и исчез – исчез ради не слишком приветливого всезнайки-подростка.

И как его только не били, недоумевал он теперь! Но почему-то не били, хотя постоять за себя он толком не мог. Драться не умел и не хотел учиться. Прилепляться мелкой шавкой к какому-нибудь агрессору и подавно не собирался. Только и мог, что молча, свинцово посмотреть обидчику в глаза. В такие мгновения что-то происходило со временем и с самим миром вокруг. В непосредственной близости от Мирона – так это виделось ему самому – все плавилось, слоилось, формы и цвета теряли определенность, будто с мира широкой губкой смывали грим, и первобытная жуть поднимала голову, потому что под гримом не было лица. Как это все воспринималось снаружи, Мирон не знал, ему не рассказывали. Просто обходили стороной…