Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии

Скажу слово заветное, которое мне от бабки было дадено.

И уйду, оставив на берегу кобылу наилучшую.

Невелик Измиров табун, всего-то дюжина голов, да из них трое — старые, которых бы под нож пустить, и все об том говорят, смеются, что, дескать, жалостлив Измир. А у него душа за каждую из девочек своих болит. Пусть стара, пусть хрома аль кривоглаза, а все ласкова. От людей Измир ласки немного видывал, но вскоре переменится все… будет у него жеребенок, на которого сам каган воссесть пожелает. И отдарится золотом…

…кобылка была ладною, круглобокой да желтоглазой.

Хорошею крови.

И может, каган такою побрезговал бы, а вот находились люди, которые за кобылку оную сорок пять золотых монет предлагали. Но отказался Измир.

Самому надобно.

Долго ждал он, когда в пору войдет, и вот, удачно все совпало.

Он оставил кобылку у старой реки, без привязи, ибо знал, что не уйдет она… и на следующую ночь повторил… и так пока не отгорели красные маки.

Не зря старался.

Принесла кобылка эта жеребенка, да только махонького и слабенького. Такого, небось, прочие сразу забили б, чтоб не тратить попусту ни силы, ни сухую траву. Измир же жеребенка принял и в семи водах омыл, а после — и молоком материным отер, от дурного сглаза и болезней.

Помогло.

Две весны пролетело, и все стойбище, да и не только оно, заговорило про чудесного коня, которому равных в степи не сыскать.

Купить желали… не продавал Измир.

Свести пытались, да только чудесный жеребец в руки не давался. Смеялся он над людьми, отцовскою силой наделенный. И рвались волосяные арканы, не способные удержать древнюю кровь.

Летели на землю люди, коим вздумалось оседлать гордеца.

Одного Измира допускал к себе.

Ласков становился…

…на третье лето пришли люди из Шаммарт-энами, Великого города, Сердца степи. Ласково говорили они с Измиром, многое сулили за жеребца, но… не готова была душа вовсе расстаться с тем, кого Измир растил.

Тогда-то и позвали его в город.

В конюшни каганари да старшим конюхом, и обещали клятвенно, что сыщется в оных место для всех кобылиц Измировых. Поверил он. Да и как не поверить, когда мечта сама в руки падает?

Привезли его в палаты каменные, чисто дворец, только жили в нем лошади. И вправду встретили Измира с великой радостью. Кланялись ему, внимали каждому слову… и возгордится бы, да только чужда была душа Измирова гордыни.

За лошадьми он ходил, что за детьми малыми.

И каждую слышал.

А жеребца своего — лучше прочих… Измир не знал, почему вышло, как вышло… он ведь никому не сделал зла. Просто одного дня велено было спуститься в подвал, а после… после была боль.

Много боли.

Мучили его и огнем, и железом. Он кричал, да голос утратил. Молил, но глухи оставались палачи к молитвам. И никто-то не способен был сказать, за какие прегрешения ему такая мука. А после явился пред ним Кеншо-авар.

— Мне жаль, — сказал он и дал воды напиться, а воды Измир два дня не видывал, и каждую каплю глотал жадно. — Не хотел я причинять тебе боль, но нет иного у меня выбора. Сам Кирей-ильбек, прослышав про твоего коня, пожелал взять его. Но не хочет он быть вторым хозяином, единственным только. И потому должен я вымучить тебя так, чтобы согласился ты передать Кирей-ильбеку не только коня, но и слово заветное, которое этим конем позволит управлять…

Слово?

Не знал таких слов Измир…

— Верю я тебе, — Кеншо-авар печально головой покачал, — а вот он — не верит… уж прости, но не смею я сыну кагана перечить.

…продолжились пытки.

…день за днем, ночь за ночью… и в дороге-то не давали ему покоя… Измир больше не кричал, пропал его голос… и самому бы умереть, да не позволяли лекари.

Исцеление стало тою же мукой.

Не желало тело искореженное жить. А все одно жило, дышало, хоть бы и каждый вдох боль причинял.

— Отдай ему коня, — нашептывал Кеншо-авар. — И скажи свое слово. Тогда и подарит он тебе свободу…

…конь.

…слово.

…имя проклятое, которое Измир, сам того не замечая, повторять стал. Раз за разом… и боль перерождалась в ненависть, лютую.

А потом его оставили в покое. Всего-то на день…

Хороший был день.

Без боли почти.

Утром же Кеншо-авар поднес узорчатый кубок.

— Выпей, — сказал он, — и терпи. Скоро закончатся твои мучения. Отдай коня… и получишь свободу.

Горчило вино в кубке.

И с первого же глотка огонь живой разлился по жилам.

Яд?

Пускай…

Да только умирать стало страшно. Или не в страхе дело, но в том, что несправедливо было все это. Отчего Измир, никому-то в жизни своей вреда не учинивший, повинен смерти, а сын кагана жить будет?

Гнев душу наполнил.

И переполнил до края.

Не знал Измир слова волшебного, чтоб конь его иного хозяина признал, но знал иное, бабка же шепнула. Она-то и взяла клятву страшную, что слово это Измир лишь в самоем крайнем случае использует.

А разве ж то не край?

— Не он повинен в твоей смерти, — ответила я Измиру, душе его изломанной.

От той души осталась одна рана, переполненная гноем гнева.

Обидой.

Выпустить бы, да не умею я душ врачевать. Только и могу — боль эту разделить, обиду… пробую.

— Погляди, — попросила.

Не иначе как кровь дедова проснулася, а может, слова жреца нашего, старого, который повторял, что злые мысли душу тяготят. И что край благословенный у каждого свой.

Я знала, каков Измиров.

Он цветет алыми маками, будто бы искрами. И пахнет медвяником. В нем воздух жарок, а ночи прохладны… в этом краю степь сама ложится под копыта великих табунов. И все-то — Измировы…

— Иди, — попросила я.

И пусть останется то слово, заклятое, непроизнесенным.

— А конь?

— Кирей о нем позаботится… он любит лошадей. Не позволит обидеть. А хочешь, то и отпустит…

— Н-не надо отпускать.

Звала Измира степь. И табуны его волшебные ждали… бил копытом жеребец, из водяных нитей сплетенный, скалился, готовый рассмеяться звонким нечеловеческим смехом. Ну же, всадник, коль смелый, то и пробуй оседлать древнюю силу…

— Не дадут ему жизни на воле.

Измир шагнул в степь.

И руку протянул жеребцу… не станет он пробовать, не будет мучить ни уздой, ни седлом. Нет их в степи, есть лишь просторы маковые, медвяника дух, сладкое кобылье молоко…

Свобода для всех.

И жеребец, ткнувшись водяным носом в руку человеческую, всхрапнул…

Склонил голову.

Признал?

— Спасибо…

Услышала я, а может, почудилось просто, что слышу.

Умер Измир.

Тихо было. Молчал Фрол Аксютович, и Милослава жалась к боку его. Куталась в меха Люциана Береславовна… Студиозусы смотрели на азар. А может, на Кирея… или жеребца… или старика мертвого.

Я поднялась.

Наверное, негоже это, боярыне цельной на коленях стоять, да только не боярыня я, хоть дюжину платиев нацепи. И вся книжная наука сего не исправит. Да и… руку на сердце положа, не хочу.