Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии

Уж лучше так.

Дрогнули губы Кеншо-авара.

— Шикаль…

Не слово — тень его, небось, будь человеком, и не услышала бы… да и что услышала, того не поняла… ничего. Найдется у кого спросить, но после.

Тяжко мне было на душе. Муторно.

И хорошо, что не стал Кирей перечить, когда сказала, что к себе возвернуся. Он, небось, вовсе обо мне позабыл, как и об Измире… да и то, чего Кирею печалиться об азарине, имени которого он не ведал и ведать не желал.

У него конь есть.

Диво дивное… а я вот поднялася… еле поднялася по лествице. На креслице упала и села. Сижу. В окно гляжу, да ничегошеньки не вижу.

Слезы, стало быть, текуть.

А я и не вытираю… пускай себе. Слезы для души — что дождь весенний, смоют, что грязь, что копоть чужое боли. Там, глядишь, и мне полегчает.

Сколько я так сидела? Не ведаю.

Хозяин повздыхал, да под руку не полез, чуял, что не надобно тревожить. И я за тое благодарная весьма была.

В дверь постучали. Осторожненько так, вежливо… пришлося слезы утирать и подниматься.

— Не помешаю? — за дверью Кирей обнаружился, стоит хмурый, смурной.

Я только носом шмыгнула да спешне оный нос рукавом вытерла, правда, зря, рукава-то жемчугами шитые да нитью золотою, жестко об их носом тертися.

— Зослава…

Качнулся, руки протянул, чтоб обнять, значится, да только выскользнула. От нет у меня настрою обниматься, ни с ним, ни с кем другим.

— Зачем пришел?

Ежели сказать, что вела себя недостойно, то нехай кому другому сие говорит. Видел, кого в невесты звал. Кирей вздохнул.

— Упрямая ты девка, Зослава.

— Какая уж есть.

— Но мнится мне, что твоими силами я жив ныне остался. Не желаешь рассказать?

Да чего тут сказывать-то… и не в том беда, но боюся, что, ежели рот раскрою, то вновь разревуся, потому как болит еще чужая боль.

Не отпускает.

— А ты не спеши, — посоветовал Кирей и вошел.

Дверь за собою притворил, на стульчик сел и пряничек со столу взял.

— Голодный я, — пожаловался мне и пряник целиком в рот сунул. Жевал сосредоточенно…

— Чаю хочешь?

Кивнул.

А мог бы вежливо отказаться. В книгах, небось, писано, что на чай надлежит приглашать за две седмицы до чаепития. Уж не знаю, отчего, может, боярский чай как-то по-особому варют, но у меня обыкновенный, Хозяином принесенный.

Остыл вон ужо, хоть бы и под грелкою припрятанный был.

Но Кирей не жаловался, стакан одним глотком осушил и попросил:

— Еще.

Я налила. Не жаль…

…а все ж, ежели приглашение последовало немедля, то человеку воспитанному следует отказаться. И коль хозяева приглашение повторят, только тогда согласием отвечать. Иль то только для людей писано?

— Извини. Мне жаль, что тебе пришлось видеть такое…

— Что значит «шемаль»?

В носу все ж хлюпало.

И глянув на себя в ложечку серебряну, я ужаснулася. Хороша боярыня! Нос картоплею красной, щеки пухлые горять, глаза махонькие, что у доброе свиньи, которую уж бить пора. И коса растрепалася, рассыпалася на прядки.

Небось, волохата ныне, что ведьма.

— Шемаль? — Кирей нахмурился. — Покойник. Где ты это услышала?

— Да… родственничек твой сказал.

И мыслю я, что не об Измире он речь вел.

— Покойник, значит… — Кирей пальцы облизал. — Посмотрим, кто из нас раньше к Предвечному огню спустится…

Ох и не по-доброму то сказал.

— Ты же…

— Нет, резать я его не стану. — Кирей стакан с чаем в подстаканник поставил аккуратненько, бережно даже, будто был тот стакан не из честного стекла, но из парпору деланный. — Хотя, признаюсь, был бы рад оказии. Но Кеншо не так глуп, чтобы предоставить случай…

Промолчал, да и я не мешала.

Успокаивалась.

— Тронь его, и поднимется вой… да ладно бы, если б вой, повыли б и успокоились, но отец получит хороший предлог лишить меня своей милости. Объявить мятежником, попирателем закона Великой Степи, который гласит, что воля кагана превыше всего. И тогда он пошлет сюда не дары, а Золотую сотню, чтобы привезли ему мою голову. А царице, чтобы не сильно огорчалась, на воспитание еще одного сына… или двоих. Небось, теперь у него хватает детей, есть чем размениваться.

И горько так сказал, что разом стыдно мне стало за собственные слезы.

— А царица не станет мешаться во внутренние дела степи. Это теперь она способна отказаться от иного заложника, не оскорбив отца. Да и сам я условно свободен, не перед ней, но перед ним. И на все приглашения отвечать отказом, ссылаясь, что некогда сам отец слово свое дал, а слово это нерушимо… но мятежник, Зослава, дело иное.

Ох, до чего все тяжко, путано.

Хоть ты семи пядей во лбу будешь, а одно не разберешься.

— Так он же ж тебя убить хотел!

— Хотел, — согласился Кирей, ноги свое мосластые вытягвая. И зевнул еще так, широконько, рот рукою не сподобившись прикрыть.

А еще царевич!

Никакого этикету… иль, может, их этикетом не мучили, решили, что раз царевич, то само проявится? Давече вон сказывала Милослава про врожденные свойства.

Ежели так, то зазря, не проявилося.

— Но разве это он?

— Чего?

У меня вовсе ум за розум зашел. А то кто ж?

— Бальзам…

— Мог быть отравлен, а мог и не быть отравлен… яд не обязательно добавлять в питье или еду. Есть разные яды. Некоторые можно нанести, скажем, на поверхность кубка. И при том, что, если пить из кубка этого воду, она будет безвредна, а вот если вина налить или бальзама, то и мигом превратится оно в отраву. Ядом можно пропитать перчатки. Сапоги вот… помнится, красивыми были, как удержаться… яд можно добавить в поленья для камина, и тогда достаточно вдохнуть дым…

— Прекрати!

Этак и жить-то страшне, повсюду отрава.

— Иное знание, даже если кажется страшным, только на пользу идет. Я не знаю, была ли отрава в бальзаме, или в дереве, и потому бальзам в первые дни был бы безвреден… в кубках… в чем-то еще. Я не хотел рисковать…

— А девки? Что, тож травленые?

Кирей усмехнулся, видать, забавна была этакая моя придумка.

— Может, и отравленные… на кожу человеческую яд тоже наносят. В год три тысяче двадцать пятый от сотворения степи поднесли Ирзе-кагану в дар деву немыслимой красоты. Была она дочерью одного мурзы, который решил этаким даром снискать великую милость… точнее, сначала думали, что хотел. И пришлась дева по душе Ирзе-кагану так, что на трижды три дня заперся он с нею в покоях…

Экий… затейник.

Девять ден бабу мучить. Этак и вовсе умучить недолго. Аль, мыслится мне, что приврали тут летописцы, для солидности, а то ж цельный каган, не обыкновенный мужик.

— А спустя еще семь дней умерла дева в страшных мучениях, а следом за нею и сам Ирзе-каган. И случилась великая смута, потому как не было у него сыновей. Зато имелась дочь, которую взял в жены мурза. И через нее каганом сделался. Вот такая, Зослава, поучительная история.