Вероника Мелан - Ассасин

Я помолчала.

— А чем занимался ты?

— Разными вещами. Но больше всего убивал.

— Зачем?

— Это моя работа.

— И ты ничего не чувствуешь, когда убиваешь?

Прежде чем ответить, Рен некоторое время рассматривал блики на бутылке.

— Чувствую. — Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Тебе кажется странным, что я способен чувствовать?

— Нет. Не кажется.

«Я всегда это знала. Что ты способен».

Он отвернулся и замолчал. Чтобы отойти от скользкой темы, я перевела разговор на себя.

— А я всегда мечтала научиться рисовать. Не просто собирать картинки из стекла, а мастерски владеть кистью. Чтобы у меня была целая коллекция масляных красок всех оттенков, которые только возможны, и тогда, находясь в залитой солнечным светом мастерской, я бы рисовала пейзажи. Только для этого надо поступить в Каннскую академию художеств…

Я замолчала, оборвав предложение посередине.

— И в чем проблема?

Сердце сжала тоска.

— Ни в чем. — Я хлебнула сразу столько пива, что едва не подавилась.

Мысли непроизвольно вернулись к прежним мечтам и прежней жизни, какой она когда-то была… Вспомнились веселые посиделки с пирожными у Лайзы, посещение вечеров моды вместе с Саймоном, работа над витражами, прогулки в парке за домом, когда солнце уже садится и гладкая поверхность озера отражает его розовые лучи. И утки. По нему так любят в закатные часы плавать утки.

— Что с тобой?

Мне показалось, что я расслышала в вопросе озабоченность, и это заставило меня грустно улыбнуться.

— Ничего, все в порядке.

— В порядке?

Рен пристально смотрел на меня, а я тонула в его глазах. В те редкие моменты, когда они оттаивали (может, это всего лишь свет от костра?), я чувствовала, как мое сердце начинает гулко стучать в груди, а голову наполняет одно-единственное желание — чтобы он смотрел на меня всегда, вечно. Чтобы вот этот самый взгляд окутывал меня, заворачивая в теплую шаль, защищал, ласкал, оберегал. Вот он — человек, который изменил всю мою жизнь, который разрушил ее. А я все так же сильно любила его, может быть, даже еще сильнее, чем прежде…

— А ведь это все из-за тебя… — вдруг прошептала я. Не сдержалась.

— Что из-за меня?

— Все поменялось из-за тебя. — В сознании задребезжал предупреждающий об опасности колокольчик — «остановись, Элли, помолчи!», — но я проигнорировала его.

Рен прищурился.

— Продолжай.

— А что тут продолжать? Уже нечего продолжать, уже все. Поздно.

— Что поздно?

— Нет. — Я вдруг поняла, что не хочу больше говорить. Ни объяснять, ни пояснять, ни выяснять. Когда в жизни случается дерьмо, не виноват кто-то один, виноваты оба.

На поляне повисла напряженная тишина.

— Я пойду спать.

И отставила кружку прочь.

— Никуда ты не пойдешь, — тихо, но твердо произнесли с той стороны костра.

Желание покинуть это место и скрыться в палатке сделалось непреодолимым.

— Я хочу уйти отсюда.

— Сядь! — жестко приказал Рен.

— Нет! — взвизгнула я и кинулась к палатке.

Пивная бутылка звякнула о землю; краем глаза я успела заметить, как Декстер сорвался с места. Через секунду он прижал меня спиной к дереву. Я часто дышала, слушая, как сердце выбивает барабанную дробь, а кровь тяжело пульсирует в висках. На моей шее сомкнулись горячие пальцы, готовые сжаться в любой момент, если вдруг я попытаюсь сорваться, а между бедрами втиснулось бетонное мужское колено.

— Я не давал согласия на твой уход Мы не закончили разговор.

— Отпусти меня, — жалобно попросила я. Я всего лишь зверек для него, маленький загнанный зверек.

Рен молча рассматривал мое лицо.

— Почему ты сказала это?

Я попыталась отвернуться, но он не позволил — рывком вернул мое лицо в прежнее положение.

— Что произошло из-за меня?

— Не надо…

И он вдруг стал нежным. Одной рукой сдавливая мою шею, второй погладил щеку — нежно провел по ней пальцем.

— Давай, скажи мне. Что случилось из-за меня?

Рен прижался к моему уху, шептал в него, уговаривал.

— Скажи, я жду.

Вдыхая до боли знакомый запах его кожи, я чувствовала, что не могу больше держать все внутри. Слишком давно я хотела сказать это, слишком долго я мечтала произнести эти слова вслух. Сколько раз, лежа на жесткой кровати Корпуса или мчась по темной дороге в Минбург, я представляла этот момент. И вот — он настал. Может быть, теперь меня услышат?

— Я… — От волнения я не узнала собственный голос — сейчас или никогда!

— Я слушаю тебя… — Палец продолжал ласкать кожу, близкое дыхание обжигало.

— Я люблю тебя.

Рука на моей шее застыла, заиндевела; Рен медленно отклонился назад. На долю секунды мне удалось увидеть на его лице растерянность, которая тут же сменилось притворно-равнодушной маской. Его голос охрип:

— Что… ты… сказала?

Я попыталась сглотнуть, но его рука давила на шею так сильно, что я едва не закашлялась. В серо-голубых глазах мелькал водоворот чувств: изумление, недоверие, растерянность, вновь изумление, а после ярость.

Ярость? Но почему она? Он до сих пор не верит ни в меня, ни в мои чувства?

Скулы стоящего напротив человека напряглись, а губы сложились в недобрую усмешку.

— И ты готова подтвердить свои слова, опустившись на колени? — все так же странно улыбаясь, спросил он.

Я затравленно кивнула, несмотря на то, что сердце пронзила боль.

Рен медленно разжал ладонь, убрал ногу и сделал шаг назад.

«Я поставлю тебя на колени… Обещаю…» — всплыли в объятом болью сознании его слова.

Мои глаза начало резать от слез, но, верная своему слову, я стала медленно опускаться вниз. Вот передо мной промелькнула грудь Рена, затем ремень, и когда мои колени коснулись хвои, я уткнулась взглядом в зашнурованные черные ботинки. Пытаясь совладать с онемевшими губами, я несколько секунд молчала, затем тихо повторила:

— Я люблю тебя.

Рен возвышался надо мной, словно гранитная скала, а я боялась поднять взгляд и увидеть его глаза. Боялась прочитать в них то, что уже поняла и без того. Мне казалось, что вставая на колени, я опустилась на лезвие ножа, и теперь мое сердце, разрезанное на части, захлебывается кровью. Я стояла на ночной поляне перед человеком, который с легкостью растоптал чувство, так долго охраняемое мной, — чувство, которое все это время давало мне силы жить. Мою любовь.

Он выкинул ее, даже не взглянув, и теперь мне было все равно, как долго стоять здесь, у ствола, на коленях. Здесь только что решилась моя судьба — решилась окончательно, и я бы, наверное, стояла здесь всю ночь, если бы не рука, резко схватившая меня за воротник и вернувшая в вертикальное положение.

Глаза Рена полыхали. Боль, недоверие, страх, гнев — в них смешалось все. И еще злая насмешка.