Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

Она замолчала. Какое-то время прошло в тишине, в комнату снаружи не проникало ни звука, а изнутри никто не мог и ничто не могло нарушить установившийся покой. Мысли о мертвенной тишине проникли в его сознание, Нефедов вздрогнул, Мария Александровна посмотрела на него.

– Что-то подумалось? Что-то нехорошее, – он кивнул.

– Здесь очень тихо, – сказал он. – Не стреляют. Я отвык.

Против воли она улыбнулась.

– Вот видишь, хоть я тебе могу предложить дом с тишиной. А в Москве сильно стреляют?

– Обыденно. Помнишь, когда я на Кавказ ездил, в Дагестан, Чечню, Ингушетию. Там полуночная стрельба тоже была фоном, – она помрачнела.

– Так много всего мы за месяц потеряли. Я думала, будет медленнее.

– Я надеялся, мы справимся.

– А я… знаешь, мне даже казалось, что это и лучше. Ведь мы… – и снова неловкое молчание. Мария Александровна зарделась и потупилась. – Глупо, конечно. Не понимаю, почему именно сейчас и именно так…. Мне все время кажется, что ты приехал ко мне не просто так. Не на чай с вареньем.

Он долго не находил нужных слов. Наконец, нерешительно начал:

– Я проверял блокпосты на дальних подступах к поселкам. ФСО отрапортовало, мол, все в порядке, а потом началось бегство и погромы. Сейчас оставлены Горки-2. На этом направлении у нас вообще ситуация из ряда вон…. Нет-нет, ты не волнуйся, пока все еще в порядке.

– Ты всегда приезжаешь, чтобы сказать, что мне пора перебираться дальше. Ближе к Москве, к нему.

– Это не совсем так. Но в районе села Знаменского был массовый выход мертвецов. Но нет, я не про это хотел сказать, – неожиданно резко произнес он, будто пытаясь прогнать собственные страхи. – За этот забор ни один мертвец не проберется, никогда.

– Ты рассказывал.

– Да-да. Никакой опасности нет. Только живые, – он покусал губы, не зная, как лучше сказать. – Здесь много брошенных особняков, сама знаешь, все поселки в округе очень дорогие. И по цене домов, и по цене жильцов. Все хотят быть поближе к резиденции. Или поближе к тем, кто рядом с ней. Ну и выстраивалась, начиная с середины девяностых такая цепочка. Сейчас ее оборвали. Те, кто должен защищать, попросту мародерствует. За неделю на этом направлении мы потеряли пятьсот человек. Я заехал…. Я просто боюсь за тебя. Ты одна. Кроме охраны, конечно, – поспешил добавить он, – я приказал сменить ребят из ФСО на моих, но на душе все равно неспокойно.

– Ты хочешь, чтобы я перебиралась в Москву? – он кивнул. – Я ведь бежала оттуда.

– И все равно. Понимаешь, глупо скрывать, что у нас за ситуация. Завтра назначена еще одна спецоперация, потом Денис улетит во Владивосток, тогда, наверное, все и решится.

– Если бы он не вернулся…. Прости, я сама не знаю, что говорю. Я… господи… Влад, ты меня простишь – за все?

– Маш, конечно. Я никогда не держал на тебя обиды, – она вздохнула с явным облегчением.

– Ты хороший. Ты очень хороший человек, Влад. Не знаю, почему ты до сих пор не можешь выкинуть меня из сердца.

– Ты знаешь, почему.

– Вот это меня и тревожит. Ты не видишь, насколько я ниже тебя, насколько хуже, насколько… насколько всё.

– Не говори так.

– Я должна.

– Я все равно тебе не поверю.

– Ты как ребенок, Влад.

– Ты тоже, Маш, – она вздохнула порывисто, посмотрела ему в глаза. Улыбнулась с трудом, готовясь сказать, покусала губы.

– Я всегда была твоей, Влад, ничьей больше. Денис… это предлог, испытание, попытка уйти, глупая попытка, сама знаю, но я ничего не могла с собой поделать. Я не хотела мучить тебя собой, я как кошка, хотела… хотела быть другой, с другим, но не получилось. Я хотела, чтобы ты забыл, но не смогла, нет, вру, не хотела до конца заставить тебя сделать это. Я… – она замолчала, и неожиданно резко прибавила: – Я все сказала, Влад. Больше мне говорить нечего. Теперь, пожалуйста, оставь меня.

– Как скажешь, – медленно произнес он, нерешительно поднимаясь с дивана. Марина Александровна вскочила следом.

– Пожалуйста, оставь и… если все будет хорошо я… нет, ничего уже не будет. Я просто надеюсь, что мы если и встретимся еще, то последний раз. Неважно как, для чего и где, но последний…. А теперь иди, – Нефедов замешкался. – Иди же, – поторопила она, нервно возвышая голос. Он сделал осторожный шаг по направлению к анфиладе не так давно пройденных комнат. Обернулся. И молча вышел.

Через минуту черная «Тойота» медленно отъехала от гостевого домика и двинулась по дорожке к воротам. Ему отдали честь, Нефедов сухо кивнул, думая о своем, поворот, высокий забор скрылся за лесом, лес скрылся за коттеджами, еще один блокпост, потом еще один. Впереди была Москва.

93.

В СИЗО его не били. Поначалу на два дня поместили в какую-то жуткую вонючую камеру, где соседями оказались вроде как алкаши, не проронившие с ним ни слова за все это время и переговаривавшиеся исключительно шепотом и знаками и только меж собой. И только потом неожиданно вспомнили: небритого и страшного Микешина забрали двое конвоиров, отправили на первый этаж. Здесь его сфотографировали, так, как и положено, с табличкой, фас и профиль, сняли отпечатки всех пальцев, просили расслабить руку, чтобы не мешать прокатывать влажный от чернил палец по бумаге. Затем даже дали тряпку, не чище самих пальцев, чтобы он вытерся. А после отправили в медицинское отделение, где женщина, в коей женского осталось только массивная тяжелая грудь, сделала Кондрату кровопускание, забрав грамм сто крови, после чего, продолжая курить, хриплым совершенно мужским голосом послала в соседний отсек, где ему сделали флюорографию. Затем его вернули назад, но на сей раз, на другой этаж, и в другой отсек, Кондрат рассчитывал, что камера будет небольшой, на три-четыре человека, но нет, оказался бокс. Он все это время жаждал спросить, как жить и что делать, пытался узнать, но узнавать оказалось не у кого. Несколько суток он провел в полностью одиночном, если не считать кормежки, заключении, по-прежнему грязный и небритый, без всего, он пытался сполоснуться на унитазе, но не имея навыков, так и не смог, хотя наверное, так многие делали. И только спустя дня четыре, возможно, больше был вызван на первый допрос. Трудно поверить, но он обрадовался этому – все предыдущее время ему казалось, что о нем напрочь забыли. В его представлении, почерпнутом, опять же, из фильмов и сериалов, коими часто засматривался Колька, Господи, спаси и помилуй его душу, все дознание умещалось в несколько дней, которые, в свою очередь, втискивались в полчаса серийного времени, а затем наступала развязка – невиновного отпускали, преступника отправляли куда подальше, по этапу.

Он стал куда чаще молиться. И о Кольке, и о себе, через него, пытаясь хотя бы до Всеблагого достучаться, узнать, что происходит, и долго ли это будет длиться – когда поймал себя на подобной мысли, разом прервал молитву, но еще долго не мог отойти от накатившей разом невыразимой тоски и отчаяния, от которой хотелось лезть на стены.