Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

На следующий день она, как ни в чем не бывало, подошла к Микешину, он все думал, попросит прощения или потребует объяснений, но не случилось ни того, ни другого, Настя казалось, переполнялась Тетеревом, и эту переполненность возжелала излить на него, за ночь запамятав вчерашнее. Он слушал и молчал. Лишь изредка кивал головой, отвечал односложно и похрустывал пальцами. Наконец, она оставила Кондрата, сама пошла прогуляться. Тетерев еще не выходил, странно, обычно он всегда сопровождал свою пассию.

Вернувшись, Настя рассказала о странном: во-первых куда-то исчезли «мальчики» – та самая солдатня, что служила ей утешением. В новостях передали – на позавчерашнем заседании Совбеза министр обороны Грудень подал в отставку. Вместо него исполняющим обязанности, назначался начальник Генштаба Илларионов. В другое время Микешин пропустил бы эти слова мимо ушей, но сегодня все было совсем иначе. И прежняя незаинтересованность политикой сменилось жадным прослушиванием сводок, и чем ближе подбирались неутешительные сводки к столице, тем жаднее прослушивались последние бодрые рапорты и решительные заявления о наведении конституционного порядка, о скорой нормализации ситуации, о всей прочей пропагандистской шелухе, прикрывавшей голый ужас перед происходящим и тех, кто говорит, и тех кто озвучивает говорящих. В сводках звучала еще и пауза о судьбе Владивостока, всем было понятно, что переговоры Маркова и самопровозглашенного Дзюбы провалились, но что за этим последует оставалось тайной, возможно, что и для самих правителей тоже. В сущности, а чем они могли ответить, разве что ракетным ударом? Хотя какой в нем толк в данной ситуации, когда Кремль может контролировать всего несколько десятков городов, и то не наверняка. То, что осталось, Россией уже назвать сложно. Великим княжеством московским, может быть, территория, оставшаяся Машкову, как раз соответствовала временам начала правления Ивана Грозного.

Во-вторых, рассказывала Настя, Бутово наводнил ОМОН. Тетерев просидел последние два дня дома, в камере, не выбираясь наружу, будто чувствовал, а сейчас еще и получил достаточное подтверждение своей поразительной, как у всех преступников интуиции.

Тетерев подробно выспрашивал про ОМОН, где, сколько и с чем, Настя столь же уверенно отвечала, Кондрат удивился еще, будто всю жизнь занималась чем-то подобным. И тут же поймал себя на мысли – ведь и верно, занималась, милиция завсегда оставалась ее врагом, врагом ее новоизбранной профессии. А сколько она в ней – Бог знает. Только он, Микешин спрашивать, особенно после того, как Настя поймала его взгляд, не решался.

И все же. Он вбил в голову, что должен спасти ее. Вытащить, сам не ведая каким именно способом, из тех тисков, в которые она добровольно загнала себя, вырвать душу из трясины и очистить от скверны, быть может, надеялся отчаянно и обреченно он, Настя сама не ведает, что творит. Или ведает, но лишь краем разума. Как та же Лена Домбаева, вроде и понимающая в какую грязь наступила, вроде и пытавшаяся выкарабкаться, но всякий раз соскользавшая еще глубже. Недаром она вспоминала о Милене в тот последний день, недаром говорила о спасении в последнюю минуту. Да, все можно исправить, все изменить, последняя минута, она всегда решающая еще с времен Христа и Вараввы. Будто душа за целую жизнь не определилась еще, куда ей надлежит отправиться, и только заключительный миг либо возвышает ее, либо сбрасывает в преисподнюю. И грешники поднимаются в эти мгновения, а праведники тонут. Сколько уж подобного было, сколько и будет. Кондрат упорно не верил в близящийся апокалипсис, считал, что уж кто-то да непременно спасется, ужели Москва, разбухшая от прибывающих и прибывающих беженцев не найдет в себе и десяти праведников, пред лицем Господа?

И даже если только новоявленный Лот с семьей и уцелеют, через них все равно будет спасение рода человеческого. Пусть только никто из них не оглядывается на руины погибающей цивилизации, пусть уходят, дабы создать дивный новый мир, пусть будут в пустыне и в пещерах жить, пусть грешат кровосмесительной связью, – потом, когда последний миг настанет, им зачтется свыше. Им, потому что они избраны в новый народ, в новое творение, и сколь бы долго оно ни продолжалось, именно им предстоит жить дальше, продолжать плести многотрудную ткань человеческого бытия.

Он встряхнулся от мыслей. Сказания о Ное и Лоте странным образом смешались пред его внутренним взором, он огляделся кругом, Настя закончила говорить, все в камере обсуждали усиление ОМОНа в Бутове и конечно же, подходящий поток из Орла, с каждым днем все ближе, с каждым днем все страшней: ибо в нем все меньше живых и все больше мертвых; что-то будет, когда он достигнет пределов Третьего Рима?

Тетерева уговорили на несколько дней обождать выбираться даже из камеры – в СИЗО могло жить немало семей, так или иначе связанных с милицией. А может просто стукачей, знающих Тетерева в лицо. Поначалу он усмехался, ну кому сейчас в голову придет искоренять преступность да еще и в Бутове, но потом пошел на попятную. Видимо, было что-то серьезное в его прошлом, раз уговоры Вано так на него подействовали. Значит, немало людей знали его в лицо и среди стражей правопорядка, и определенная часть, возможно, пожелала бы свести с ним счеты, раз он внезапно остановил свои шуточки, замер и молча кивнул, поблагодарив Вано.

Следующие дни в разведку ходили Настя с Кондратом, девушка была против, но Тетерев настоял. Разговоров почти не было, они бродили по заранее оговоренному маршруту, изредка Настя останавливалась, разглядывая новые блокпосты и пересчитывая солдат, Кондрат поерничал, предложив ей записывать и зарисовывать увиденное, но потом сразу осекся, замолчал и пошел рядом, снова почувствовав как девушка взяла его под руку.

Заговорить смогли только в четверг, когда проходили мимо сожженной отцом Дмитрием церквушки. Кондрат остановился невольно, перекрестился, вышло машинально, но кажется, Насте этот жест не понравился, почувствовала ли она фальшь, трудно сказать, они встретились взглядами, он отвернулся и подойдя к ограде, стал смотреть на играющих на пепелище ребятишек лет десяти-двенадцати. Невольно вспомнился Колька, он застыл, наблюдая, как они играют в зомби, по лицу блуждала отстраненная улыбка. Колька любил, когда его целовали в затылок, в шею, потом медленно снимали рубашку, прижимая всем телом…

Микешин почувствовал резкий рывок и очнувшись от грез увидел перед собой Настю с перекосившимся в нескрываемом отвращении лицом.

– Я давно подозревала, – резко произнесла она, оттаскивая Кондрата подальше от пепелища. – Давно. Все в голову не приходило. А ты за свое решил взяться. Поставить раком и натянуть на свой агрегат… – и резко замолчала, уводя его все дальше и дальше от играющих детей.