Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

Весь этот день Денис Андреевич бродил по зданию как заторможенный, мало на кого обращая внимания, губы беспрестанно шевелились, но слов не было слышно. Да и вряд ли они срывались с губ: все, что можно, уже говорилось и не раз. Теперь оставалось только время на принятие решений, но Денис Андреевич спотыкался именно на этом шаге. Когда я остановил его уже в Большом кремлевском дворце, где он стоял на входе в пустой Георгиевский зал, безучастно разглядывая ряды кресел, то услышал все же проникшее вовне имя: Виктор Васильевич. Кажется, президент мысленно разговаривал с Пашковым. Я не решился побеспокоить президента и прошел стороной. Как делали и все прочие.

Вечером разгорелись бои, особенно ожесточенные на Серпуховской и Калужской площадях; президент по-прежнему безмолвствовал. Уже Илларионов преодолев обыкновенную свою робость, сам обратился к главе государства с предложением немедленной эвакуации, но достучаться не смог, как не смог несколькими часами позднее и Нефедов в личной беседе, состоявшейся в президентской библиотеке Сената. Вынырнув оттуда, Владислав Георгиевич обратился уже ко мне, сообщил, что утряс базу, вертолет они вышлют по первому же требованию, а затем запустят карусель.

– Пока еще можно не волноваться, – заметил он, – люди вряд ли смогут что-то в эту ночь. Следующая станет испытанием.

– Вы так легко говорите, – ответил я, избегая смотреть в глаза.

– Не так и легко, Торопец. Это все наносное. Я констатирую факт. Пока же надо поднимать всех, кто находится в зоне опасности, странно, но невозможно ни до кого дозвониться в том районе, связь с Замоскворечьем утеряна, бригаду послали, да без раций, надо отвезти и успокоить людей, – я понял, на что он намекает, и согласился выехать. На бронированном президентском «мерседесе», «все равно Денису Андреевичу эта колымага уже не понадобится». Нефедов сказал так о своем друге детства, словно о давно уже мертвом, я содрогнулся и пошел исполнять приказание.

По дороге, уже на входе в гараж, встретился Яковлева, отчаянно кричавшего в рацию, стоять на месте до последнего. Мог бы не стараться, бойцы и без его воплей прекрасно понимали, что случится, попадись они в руки добровольцев и просто вооруженного люда, презрительно именуемого «чумазыми», а потому старались как могли. В некоторых местах добровольцы уже оказались обращены в бегство, но вот на Серпуховской площади, да и по всему кольцу в районе Замоскворечья, дела обстояли не лучшим образом –накал битвы усиливался час от часу.

Обо всем этом я узнал лично, когда выскочил на бронированной махине из Спасских ворот и помчался по Васильевскому спуску в сторону замоскворецких улочек. Тяжелая машина шла с трудом, перескочив мост, по которому бродили неприкаянные зомби, перескочил на другую сторону Москвы, оказавшись в лабиринте темных переулков. У ближайшего здания горел прожектор, освещавший работу нескольких мужчин в синих робах, со светоотражающей надписью МГТС, я остановился, узнать, как идут дела, выяснилось, крысы пожрали кабель, через пару часов все починим. Выдав рации, которые они восприняли скорее, как игрушки, я двинулся дальше. Почему-то потянуло к глухим хлопкам взрывов и постукиванию автоматных очередей, с этого расстояния сливавшихся в далекое рокотание шумливых волн, бьющихся среди скал.

Я проехал квартал, мимо моей машины проскочила группа солдат в хаки, перегруппировалась и так же бегом, но уже старательно вжимаясь в стены, продолжила движение. Следом за ними бежало еще около дюжины – по всей видимости, добровольцев, одетых во что ни попадя, но с обязательной белой повязкой на левом рукаве. Хлопки выстрелов послышались ближе, куда ближе, я поспешил переехать в район безопасней, свернул с Ордынки в сторону Якиманки, заехал в тупик, развернулся, обратно, новая попытка, возле меня уже начался бой, добровольцы стреляли куда-то в сторону станции метро «Полянка», мимо которой я проезжал, в ответ раздавались очереди, обе стороны были так заняты противостоянием, что проезжавший и довольно медленно лимузин не вызвал у них ни малейшего желания шмальнуть по нему из РПГ. Словно я стал внезапно невидимым для конфликтующих сторон.

В сущности, я и был для них привидением. Персонажем телевизора. Чем-то бесплотным, неосязаемым, о ком лишь говорят с экранов, столь же часто, как о снежном человеке, но кто никогда не появляется перед обычными людьми. Я был властью, а власть давно уже отделилась от своих чумазых граждан, построив стену еще задолго до моего появления. Построив намертво, в голове каждого индивида, так, чтобы тот передавал ее своим наследникам, возводила на уровне подсознания, безусловного рефлекса. И добилась безусловной победы – пути властвующей элиты и тех, кем она вроде как управляла, разошлись раз и навсегда. Народ и власть стали независимы друг от друга, каждый жил своей жизнью, думал свои думы, надеялся на свершение своих мечтаний, и не имел никакого касательства к происходящему на противоположной от него стороне голубого экрана. Ныне они пересекались лишь дважды в год, во время выборов без выбора, когда кто-то по старинке еще исполнял свой так называемый гражданский долг, голосуя за тех, кого ему определил в кандидаты местный управленец, однако, голосование это настолько не влияло на итоговый результат, что непонятно становилось, кому такая процедура вообще нужна – ну разве что Совету Европы, членом которого состояла Россия, как-то механически, по привычке, и потому обязана была следовать неким утвержденным ритуалам, на осуществление которых самодовольные европейцы, и так возведшие вокруг нас свою нерушимую берлинско-китайскую стену, хоть и поглядывали свысока, но никогда им не перечили, удовлетворяясь самим камланием.

Ну что ж, они не хотели нас, мы не хотели их, только избранные могли пересечь стену и оказаться в сытой Европе, приблизиться к ее образу жизни, попытаться постичь ее блага и свободы, – хотя для путешествующего это не представляло интереса, разве что ресторации, игорные залы, гарантированно здоровые шлюхи, легальные наркотики и, по крайности, памятники культуры, но это уже самый крайний случай, ибо простым смертным, коих еще интересовали европейские ценности, путь в саму Европу давно уж преграждала визовая стена. Власть она везде власть, и потому так легко преодолевали все таможенные рогатки те, кого в европейских княжествах обвиняли во всех смертных грехах, и с таким трудом – их жертвы, о которых столь страстно писали передовицы лучшие журналисты ведущих не пойми куда изданий. И дело не только в деньгах, просто рыбак рыбака видит издалека. Эту пословицу ни одна власть, пока она еще есть, и где бы, какой бы она ни была, отменить не в состоянии.