Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду

Здесь была почти такая же клеть, только стены не промерзали. И спала Велета не на полу, а на мягко устланной лавке. У меня громоздились кадки с припасами, стояли старые лыжи, копья, остроги, висели свёрнутые сети и жилы для новых тетив. У Велеты стоял против лавки круглый сундук, наверное, с приданым. Сторожила сундук роскошная шкура зимнего волка, а поверх лежала забытая прялка. С прялкой Велета была навряд ли проворней, чем с лыжами.

Я повела глазами, ища, где бы в этой ухоженной горнице приткнуть свой замызганный кузовок… Велета с состраданием озирала мои меховые штаны, с которых уже опадали на чистый пол капли оттаявшей влаги.

— Вечерять позовут… — молвила она нерешительно. — Ты погоди, я чернавушек кликну… платье тебе подберём какое ни есть…

Я не знаю, бросилась мне кровь к щекам или нет. Славная девочка определённо решила, что я учёна была только метать топоры, что меня, из лесу пришедшую, надо будет учить вдевать нитку в иголку… если не ложку в руке держать…

Я торопливо склонилась над кузовом, скрыв от Велеты, какой он был страшный внутри, черным-чёрный от ягод, грибов и просто от времени. Размотала холстину и бросила на сундук два вышитых платья. Те самые.

— О-ой… — задохнулась Велета. Подхватила светец, стала рассматривать. Я вдруг взволновалась и тоже как будто впервые, с ревнивым вниманием впилась глазами в собственную работу. Велета отряхивала и гладила то одну, то другую крашеную рубаху, расстилала пёстрые понёвы, расправляла пушистые кисточки поясков, а я только видела где кривоватый стежок, где разошедшийся узел, да и узор был невнятным, пустым, рождённым без выдумки и настоящей любви…

Велета подняла наконец голову:

— Это кто тебе такую радость спроворил? Я отвернулась и буркнула, пряча досаду:

— Макошь ткала, пока я на полатях спала. Велета потянула меня за рукав:

— Макошь есть ваша великая Богиня, я знаю. Она любит искусниц… Ты научишь меня так вышивать?

Кмети рассаживались на дубовых скамьях. Вождь оглядел стол и разломил хлеб, начиная вечерю. Всё как в роду, где меньшие смирно ждут, пока возьмёт ложку отец. Чему удивляться! Род будет всегда. Всегда будут сыновья и отцы, хотя бы звали их кметями и воеводой. Или как-то ещё.

А позади верхнего стола была в стене узкая дверь, и её с обеих сторон стерегли непреклонные лики Богов. Были они чем-то схожи с самим воеводой, наверное, он их привёз из Варяжской земли, из прежнего дома. Мы знали, на его родине старшим Богом был Святовит, зорко глядевший на все четыре стороны света. Однако кмети-варяги чтили того же Перуна, что кмети-словене. И это его священная храмина сокрывалась за спиной воеводы, и воевода хранил её крепче всех вкупе грозных личин. А звалось святилище диковинным именем — неметон…

Мы, молодшая чадь, расторопно сновали за спинами, наполняли рога, подавали мясо и хлеб. Вот она, служба отроческая, желанная!.. Что же: браного полотна с наскоку не выткешь, учись сперва на рогожке…

Ярун оказался поблизости от меня, потому что наши наставники сидели рядом с вождём.

В гриднице совсем не было женщин — я да Велета. Я всё поглядывала на неё и дивилась. Её-то, нежную, что увело с беззаботных девичьих посиделок, пировать усадило меж бородатых мужей?.. Вот обратилась к старому Хагену, передала мисочку со сметаной. Вот Славомир толкнул её в бок, хитрым глазом повёл на запыхавшегося Яруна — Велета прыснула в кулачок… Брат-ровесник, способный вовлечь несмышлёную в мальчишескую забаву, повести в лес за мёдом, не вспомнив про жестоко жалящих пчёл. Потом она повернулась к Мстивою. По летам он мог быть ей отцом. И смотрел, как отец на единственное дитя, порождённое, выношенное, вскормленное, — и не догадай судьба потерять… Мне казалось, я вот-вот что-то пойму, но тут Хаген позвал:

— Сядь, дитятко. Будет уж бегать, да и проголодалась поди.

Я решила: расслышал урчание в моём животе и пожалел несчастную девку. Яруна небось никто не ясалел, взялся за гуж — тяни, пришёл служить в отроках, ну и служи. Ещё я испугалась, не загордился бы кто, не погнал из-за стола… откуда знать, может, Хаген испытывал, знаю ли обхождение, чту ли старшинство… Я перелезла через скамью. Осторожно взяла хлеба, взяла жареной вепревины. Разрезала луковку. Начала есть.

— Ну вот!.. — неожиданно засмеялся старик. — Теперь ты совсем наша, теперь тебя даже Бренн не прогонит. Слышишь, Бренн?

Вождь посмотрел на нас мельком и ничего не сказал, а я с испугу закашляла, подавившись куском. Я поняла, что премудрый дед меня спас.

Даже дух, вылетевший из тела, ещё может вернуться, пока не вкусит пищи в Кромешной Стране: лишь тогда он по-настоящему принадлежит ей. Я села с воинами за стол и отведала хлеба. Теперь мне осмелятся показать путь, только если я совершу что-нибудь страшное, стыдное… запятнаю великим бесчестьем саму себя и дружину!

Кмети вокруг пили и ели невозмутимо. Экая важность девка, чтобы из-за неё всё забывать. Ели — ни дать ни взять как у нас после дня на корчёвке. Не поднимутся, пока стоит на столе пища и живот не отказывается принимать. Я задумалась: неужто они тоже вскакивали чуть свет доить мычащих коров, тянуть из речной глуби самоловы-мерёжи? Нет. Они правили только своё ремесло и ели, знать, впрок, припасали силу к летним походам…

Широкие окна гридницы были забраны на зиму красивыми резными досками. Очага в хоромине не теплили — сидели в шубах и шапках, грелись питьём. Славомиру был по душе красноватый густой мёд, который усердно подливал ему мой побратим. Он пригубил его не однажды и стал было шумен, но встретился глазами с вождём и сразу затих, даже нахмурился, отложил рог. Мстивоя слушались беспрекословно. Иногда Даже прежде, чем он что-нибудь говорил.

Я решилась вновь посмотреть на Велету… Она давно кончила есть и вертела в руках зеленоватую стеклянную чашу. Всё равно в поход её не возьмут. Да она и не попросится.

Я метила в воины, но девичье неистребимо сидело внутри. Я сравнила себя с Велетой и ужаснулась обжорству. Поспешно догрызла кусок и не потянулась за новым.

— Плохо ешь, внученька, — сказал немедленно Хаген. — Что так?

Сколь внятны были ему малые приметы и шорохи, таящиеся от зрячих.

— Да так… — буркнула я смущённо. — Хватит уж, сыта…

— Налегай крепче, — посоветовал старец. И добавил с усмешкой: — У Бренна пищами не утолстеешь.

Близко к вождю сидели степенные седоусые кмети: старградские вагиры, вышедшие из-за моря, и наши словене — поровну. Против меня оказался как раз один из таких, обветренный, муж, которому я сгодилась бы в дочки. Звали его Плотица. Он был у нас летом и теперь смотрел с незлым любопытством, теплившимся в маленьких зорких глазах. Он подмигнул мне, когда я отважилась поднять взгляд. Правая нога у Плотицы была деревянная от самой середины бедра. Когда он стоял, подбоченившись, во дворе или у корабельного борта, — увечья нельзя было заподозрить; неведомый мастер гораздо вытесал ногу и спрятал её в хороший сапог. Шагая, Плотица сильно хромал, когда же садился — негнущаяся нога смешно торчала вперёд. Поговаривали, однако, будто немногие одолевали его в поединке, с мечом или без меча. Он ходил кормщиком на корабле воеводы — вождь берёг верную лодью и мало кому позволял брать в руки правило. Плотице он верил без разговора.