Влада Медведникова - Бирит-нарим

Люди… Что могут знать люди?

Ишби поклонился и произнес слова приветствия, не поднимая глаз. И лишь потом выпрямился и взглянул на женщину, которая вошла во двор следом за хозяином. Лабарту жестом велел ей приблизиться.

— Это Зу, — сказал он. — Твоя сестра.

Сестра…

Двигалась она плавно — тело словно текло под одеждой. Такую походку не встретишь у горожанок, да и среди экимму — редко… Лица не разглядеть было, затеняло его длинное тонкое покрывало. Рукой она придерживала края ткани, и сразу видно, — непривычно ей это, лишь при входе в город надела накидку, чтобы не приняли за рабыню.

Не иначе, в степи он нашел ее. Где родился, оттуда и приводит женщин.

— Рад видеть сестру, — проговорил Ишби, глядя на нее. — Пусть в доме хозяина всегда будет ей благо.

Женщина повернулась к Лабарту, и от движения покрывало соскользнуло на плечи.

— Говорил, тут будет мой старший брат, — сказала она, улыбаясь. Голос ее был похож на походку, столь же плавный, тягучий. — Тот, кого я должна слушаться, когда тебя нет рядом… Но с чего бы мне слушаться ребенка?

Ишби не успел увидеть, как хозяин размахнулся. Лишь раздался звук удара, пламя забилось от порыва воздуха, тени заметались по стенам, — и Зу оказалась на земле. Сидела, держась за плечо, до крови закусив губу, смотрела снизу вверх.

— Это твой старший брат, Ишби, — произнес Лабарту, раздельно и твердо. — Когда нет меня дома — будешь слушаться его. Если не выполнишь, то, что он скажет, он накажет тебя, как я.

Я не хочу наказывать ее. Зачем?..

Но возразить нельзя — и Ишби стоял молча, ждал.

Зу встретилась взглядом с хозяином и кивнула.

— Я поняла, — сказала она и поднялась с земли.

До рассвета оставалось часа два, не более, но сон все не шел. Лабарту лежал, закинув руки за голову, слушал ночь, смотрел в темноту. Светильники давно догорели, и человеческий глаз не различил бы ни стен, ни занавешанного входа, ни чернильных провалов окон… Но Лабарту смотрел на потолок и видел кирпичную кладку свода, и, приглядевшись, — обрывки паутины в углу, колышащиеся от едва приметных движений воздуха. Люди еще не проснулись, и не слышно было шагов, грохота котлов, звуков льющейся воды и голосов…

Все спят… Только я…

Лабарту повернулся, приподнялся на локте. Узорчатое тонкое покрывало соскользнуло на постель, прошелестело, — и вновь стало тихо.

Только я… и ночь… Мы одни.

И зажмурился, отгоняя неверные мысли.

Нет… Как могу быть один, если рядом — дитя моего сердца?

Открыл глаза и смотрел на нее, долго, слушал лишь биение своего сердца.

Зу дышала ровно, веки ее подрагивали — видела что-то во сне. Но чувства ее были быстротечны и неуловимы, и не понять, печальный сон ей снится или радостный. Волосы ее разметались по постели словно темная вода, ладонь спрятана под щекой, лишь кончики пальцев видны, и даже покрывалу не скрыть, как красиво ее тело… И такая же она — в сердце, там, где есть место для каждого обращенного. Отблеском солнца звенит в груди, похожая на искуссно ограненный изумруд, — грани его переливаются, острые и твердые. Красивая и…

Чужая…

Лабарту вновь откинулся на постель, но мысли все не уходили, шли по кругу, вновь и вновь.

Так похожа на Баб-Илу… странно, что родилась в степи… Да, для этого города Зу, поэтому и забрал ее себе. Чтобы все посмотрели и сказали: «Вот женщина, прекрасная, как Врата Бога, как Длань Неба!» Пусть… кажется чужой. Оживил ее своей кровью — значит, моя.

Зря ты сделал так, прошелестел голос Кэри, почти неслышный, далекий. Не надо было…

— Отчего же, Кэри? — прошептал Лабарту, глядя в темноту. Зу не проснулась от его слов, не шелохнулась, таким же ровным было ее дыхание. — Она красива и приносит наслаждение… Больше ничего мне от нее не нужно.

Она как Баб-Илу. Здесь жаркая кровь и жаркое солнце. Что мне хотеть еще? Я ничего не хочу еще…

— Ты не сможешь победить его, — сказал Уктанну. — Он очень силен и любит этот город, не отдаст.

Лабарту слушал его слова, но смотрел на воду канала, следил, как лениво качается на волнах стебель тростника. Если не оборачиваться, не вспоминать путь, что лежал мимо разрушенных и погорелых селений, — легко поверить, что жизнь осталась прежней. Уже развеялся дым над сгоревшими полями, небо вновь стало чистым. По-осеннему перекликались птицы, цикады стрекотали в сухой траве. Война прошла и ушла, а земля, реки и ветер остались — прежними.

Но не все по-прежнему… Я не могу вернуться в Аккаде, Аккаде больше нет.

— Он из старших, помнит времена до потопа, — продолжал Уктанну. Словно не замечая, что делает, обрывал он листья со склоненных ветвей тамариска. Искоса взглянул на Лабарту, добавил: — Сильнее тебя он… сильнее многих. Я лишь потому живу здесь, что склонился перед ним.

Лабарту улыбнулся.

Как могло быть иначе? Лишь недавно стал сам себе хозяином, разве мог сражаться с тем, кому больше тысячи лет?..

— Все верно, — согласился Лабарту. — Таков закон — либо склонишься перед хозяином города и будешь жить на его земле, либо отберешь эту землю силой.

Уктанну покачал головой.

— Он… годы лишили его разума. Не смейся! — Вскинул руку, призывая к молчанию, хоть Лабарту и не думал смеяться, веселье было далеко от него. — Хоть и покажется он тебе обычным экимму, знай — он безумен… Многих, кто приходит к нему просить о крови Баб-Илу, он убивает…

Этот город… судьбой мне обещан…

Мгновения струились, медленные, как течение воды в канале, горькие, как привкус пепла в соженных селениях.

— Как сделать, — спросил Лабарту, — чтобы он не убил меня?

— Рад, что ты спросил об этом. — Уктанну улыбнулся, искренне, чисто. — Слишком много видел смертей, бессмысленных. Не хочу, чтобы ты умер, поэтому…

Пока молчал он, с мыслями собираясь, Лабарту смотрел, как рассыпает он по земле оборванные листья, перемешивает, касается вновь и вновь. И Уктанну, не поднимая глаз, прервал молчание, заговорил:

— Войдешь к нему — по имени не называй, лишь повелителем и властелином. Одежду свободных сними с себя, в короткой рубахе приди к нему. Украшений пусть не будет на руках, и волосы обрежь… Склонись перед ним, как склоняются рабы перед царем, и тогда сможешь вечно жить в Баб-Илу, вечно пить тут кровь.

Лабарту поднялся, голову запрокинул, закрыл глаза. Мгновение было пусто в душе, а потом ярость полыхнула, ослепительная, словно молния в грозовом небе.

Хозяина этой земли — убью, город его — заберу себе. Пусть что угодно придется мне сделать, убью его.

Глубоко вздохнул, пытаясь унять гнев. И воздух, чистый, позабывший уже о войне, лишь осени ждущий, — успокоил душу.

— Спасибо тебе, — сказал Лабарту, глядя вдаль, туда, где за каналом, за полями, на берегу реки раскинулся город. — За то, что поведал о хозяине Баб-Илу. Я не забуду твои слова. И знай — не умру.