Робин Ла Фиверс - Темное торжество

Рыцарь вновь шумно втягивает воздух. Я даже боюсь, не проглотил ли он от боли язык! Его лицо наливается кровью: тут и жар, и боль, и усилие, чтобы не заорать вслух.

— А вроде говорила, что не собираешься меня убивать, — жалуется он, переведя наконец дух.

— Прости, — говорю я. — Это единственный способ вытянуть зараженную кровь, чтобы ты от горячки не помер.

— Хоть предупреди в следующий раз.

— Как скажешь. Сейчас буду накладывать на плечо.

Он опять ахает, но не так отчаянно. Это добрый знак. Значит, плечо не сильно воспалено. Будем надеяться, скоро заживет. Я смотрю ему в лицо, проверяя, как он себя чувствует.

— Эти раны тебя уже на тот свет должны были отправить.

Белые зубы вспыхивают в улыбке.

— У меня особый дар от святого Камула. На нас, его верных, быстро все заживает.

Пока припарки вытягивают дурные гуморы [6] Гумор — телесная жидкость. из его ран, я вновь склоняюсь над предплечьем.

— Тут нужно как следует все вычистить, — предупреждаю рыцаря. — Будет больно.

Он морщится:

— Делай все, что нужно, лишь бы я в полной мере мог пользоваться рукой.

Следующий час особо приятным не назовешь. Для начала я размачиваю рану влажными тряпицами, а между делом меняю припарки.

— Тебе, может, дать крепкого вина, чтобы заглушить боль? — спрашиваю его.

Он отрицательно мотает головой.

Размягчив коросту, я беру свежую тряпицу и осторожно промокаю рану, убирая грязь, которой она забита.

— А ты и не говорила, что так здорово умеешь с ранами управляться, — замечает мой подопечный.

Я не без раздражения вскидываю глаза:

— Ну нет бы от боли сознание потерять…

— Боль — это хорошо, — отвечает он. — Если больно, значит я жив.

Сила его духа внушает мне восхищение. Я строго напоминаю себе: безнадежное дело привязываться к человеку, который, того и гляди, умрет от ран.

— Не врут люди, — говорю я. — Ты действительно сумасшедший.

Он усмехается:

— Так ты слышала обо мне?

Я закатываю глаза:

— Кто же не слышал о безумце, который облачается в боевое неистовство, как другие в броню, и несется по бранному полю, выкашивая врагов!

Он поудобнее устраивается на подостланном одеяле.

— Ты вправду слышала обо мне, — произносит он с явным удовлетворением. — Ой!

— Извини, но там у тебя грязь и даже камешки.

Некоторое время я тружусь в тишине. Всеблагой Мортейн, и как у столь безобразного человека может быть такая очаровательная улыбка? Сердясь на себя за неподобающие мысли, я тянусь за ножом. Рана воспалена, и гной нужно выпустить.

Рыцарь снова подает голос:

— Ты так и не сказала мне, где так наловчилась раны пользовать.

— Болтай поменьше, — советую я. — Просто лежи смирно и думай о том, чтобы выздороветь поскорей. — Я беру нож. — Путь впереди длинный, а из-за твоего состояния мы, чего доброго, будем еле ползти. Лучше приходи в чувство, пока нас вовсе не поймали.

Чудище мрачно хмурится. Я чувствую на себе взгляд тюремщика. Остается лишь гадать, какие догадки породило у него мое посещение застенка вместе с Юлианом.

— Ты что-то скрываешь, — говорит рыцарь.

«Лишь правду о себе», — мысленно отвечаю я, а вслух говорю:

— Просто я предпочитаю работать в тишине. Впрочем, если настаиваешь, скажу: в монастыре мне привили кое-какие мелкие лекарские навыки.

На его лице отражается явное недоверие.

— То, что ты делаешь, мелкими навыками не назовешь.

Я прикладываю отточенное лезвие к сочащейся ране. Оно легко снимает омертвевшую плоть.

— А еще мои братья были рыцарями. Оба получали раны и нуждались в перевязке.

Он спрашивает сквозь зубы:

— И некому было наложить повязку, кроме сестры?

Я отвечаю:

— Мы были очень близки. — Я умалчиваю о том, что домашнего лекаря мой отец не держал, а обращаться к гарнизонному по поводу побоев и порок от отеческой руки мои браться стеснялись. — А теперь, когда я ответила на твой вопрос…

Он фыркает:

— Я бы не назвал это ответом.

— …Ответь и ты на мой.

Он смотрит на меня, ожидая подвоха.

— Кто эта твоя ручная горгулья? И с какой стати тюремщик из подземелий графа д'Альбрэ выказывает больше преданности тебе, чем своему господину? Он ведь не просто позволил тебя умыкнуть, но и самым деятельным образом помогал мне.

С лица Чудища тотчас пропадает открытое и доброе выражение.

— Быть может, — говорит он, — этот человек просто не захотел оставаться, чтобы не угодить под горячую руку д'Альбрэ.

— Быть может, — соглашаюсь я разочарованно. Я чувствую, что это не настоящая причина. А если и настоящая, то не вся.

— Что тебе известно о графе д'Альбрэ? — спрашивает рыцарь.

— Гораздо больше, чем хотелось бы, — бормочу я и накладываю новую припарку ему на плечо, чтобы вытягивала заразу.

— Ты боишься его, и правильно делаешь. Даже с твоими умениями находиться рядом с ним слишком опасно.

Я еле удерживаюсь, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо. Он еще мне будет рассказывать, насколько опасен д'Альбрэ!

— Не волнуйся, — говорю, затягивая стежок. — Я вполне представляю, что за тварь этот д'Альбрэ. У нашего очага о нем такое рассказывали… Старухи обожали запугивать нас историями о его первой жене!

— Так ты и о ней слышала?

Я делаю невинные глаза. Рыцарь коротко мотает головой.

— Ну как же, в наших краях нет никого, кто не знал бы о ней. Эта история уже стала местной легендой! Мужья рассказывают ее женам, а матери — детям, чтобы те не отбивались от рук. «А говорили тебе когда-нибудь о том, что случилось с Жанной, первой графиней д'Альбрэ? Она вздумала уклониться от своих супружеских обязанностей и сбежала в родительский дом, где и упросила брата дать ей убежище. Глупцу следовало бы сообразить, что нельзя становиться между мужем и женой, но у него было доброе сердце, и он согласился оградить ее от жестокостей, которых, по ее словам, она натерпелась в мужнином доме. Но это ж д'Альбрэ! — говорили наши рассказчики, и зачастую с восхищением в голосе. — Разве он позволит кому-нибудь забрать то, что принадлежит ему по праву? Никому и никогда, и уж точно не баронишке из Морбиэна. Он отправился прямо во владения барона во главе целой армии, вышиб ворота и убил всех тамошних воинов, прежде чем они за оружие успели схватиться. Потом въехал верхом в главный зал и прикончил барона прямо за столом. И наконец зарубил свою жену, молившую о милосердии…»

Пересказывая эту историю, я чувствую, как увядают робкие ростки проклюнувшейся было надежды. И о чем только я думала? От д'Альбрэ нет и не может быть спасения. Самое большее, что я смогу, — это немного оттянуть неизбежное.

— Чтобы окончательно настоять на своем, — продолжаю я свой рассказ, — д'Альбрэ убил жену барона с двумя юными сыновьями и даже их грудного младенца. — При мысли об этом ребенке у меня невпопад стучит сердце. — Стоило вспомнить эту историю, и жены делались совершенно покорны мужьям. — Скосив глаза, я вижу, что лицо Чудища стало каменным. — В общем, я вполне представляю себе, на что способен д'Альбрэ.