Робин Ла Фиверс - Темное торжество

Его брови ползут вверх.

— А как же удавка?

Я киваю на его толстую шею: сплошь мощные мышцы пополам с крепкими сухожилиями.

— Та, которой я пользуюсь, на тебя не налезла бы, — говорю я. — А кроме того, твоя смерть была бы милосердной. Нож убивает быстрей и причиняет меньше страданий.

Если я рассчитывала, что подобная откровенность создаст между нами хоть какую-то стену, то весьма ошибалась! Этот увалень лишь хихикает.

Ох, не заслуживаю я такой доброты… Я готовлю свежую припарку и накладываю ему на бедро, и он кряхтит от боли, переставая смеяться.

Спустя некоторое время я осторожно расталкиваю «горгулью». Мне нужно отдохнуть. Иначе я, чего доброго, схвачу рыцаря за плечи и буду трясти, пока не ответит на все вопросы, уже повисшие у меня на кончике языка. И тогда он неминуемо — причем очень скоро — сообразит, что для д'Альбрэ я не чужой человек.

Тюремщик немедленно вскакивает. Выясняет, как себя чувствует наш подопечный, вверенный уже его заботам, и уходит караулить возле двери. Я растягиваюсь у огня и молюсь, чтобы не приснилась Элиза.

Вот бы обошлось вовсе без сновидений!

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Странно, я и в самом деле уснула. Снаружи почти стемнело, очаг успел не только прогореть, но и остыть. Получается, я проспала чуть ли не весь день! Вскидываюсь на локте и вдруг понимаю, что вокруг как-то слишком уж тихо. Что же разбудило меня?

Потом я вновь это слышу. Едва слышное звяканье сбруи и негромкое ржание лошади.

Утратив от испуга способность дышать, я вскакиваю на ноги. «Горгулья» таится в дверях, выглядывая во двор. Он показывает мне три пальца. В другой руке у него праща и круглый голыш величиной с перепелиное яйцо.

Со стороны лежака слышится шорох: Чудище пытается встать. Я спешу к нему, чтобы не вздумал подать голос. Он открывает глаза, но, видя, что я прижимаю пальцы к губам, коротко кивает и жестом манит к себе.

— Дай оружие, — шепчет он хрипло.

Я так же тихо отвечаю:

— Ты слишком слаб, чтобы драться.

Он хватает меня за руку, его глаза пылают решимостью.

— Живым я им больше не дамся!

Я гляжу ему в глаза, и мы с необыкновенной ясностью понимаем друг друга. Кивнув, я достаю нож из ножен на лодыжке и вручаю ему. Его ладонь ненадолго смыкается на моей руке и крепко пожимает ее.

— Сколько их?

— Трое, — отвечаю я. — Конные.

Торопливо перебежав к двери, я выглядываю наружу. Всадники уже во дворе, я слышу их голоса.

— …А я говорю, надо ехать прямо в Нант! Прибудем вскоре после наступления темноты!

— Ну да, и с пустыми руками, — отвечает второй. — Чур, тогда не я пойду докладывать д'Альбрэ, что птички упорхнули и мы вернулись ни с чем!

Маленький тюремщик вдруг с хитрецой в глазах оборачивается ко мне.

— Проклятье, мы даже толком не знаем, кого искать, — доносится снаружи. — Девчонку? Пленника? И кто скажет, как далеко они успели уйти?

— Как по мне, скакать бы нам куда глаза глядят и вовсе не возвращаться, — мрачно бормочет еще кто-то. — Все лучше, чем возвращаться к графу на суд и расправу!

Всадники слезают с коней, а я про себя кляну монастырскую выучку. Сестры рисовали нам жизнь в черных и белых красках, тогда как я предпочла бы побольше серых тонов. Мне, к примеру, дозволено убийство из самозащиты, но могу ли я считать достаточной угрозу, исходящую от этих людей? При всем том, что я наказала себе полегче относиться к мнению обители или воле Мортейна, их учение успело войти в мою плоть и кровь. Его не выкинешь вон, подобно старой одежде.

Тем не менее передо мной не безвинные жители этих мест, а люди д'Альбрэ. И если их не прикончить, Ренна Чудищу не видать как своих ушей. А значит, эти смерти необходимы для исполнения прямого приказа из монастыря. То бишь, если Мортейну не понравятся мои действия, пускай разбирается с аббатисой.

— Позаботься о лошадях, — велит кому-то старший разъезда. — Пойду огонь разведу.

— Только все вино там в одиночку не выхлебай!

Старший улыбается, даже в сумерках видно, как блестят белые зубы. Остальные, спешившись, направляются в конюшню. Мы переглядываемся с «горгульей». Сейчас они заметят мулов и телегу — и все поймут. Действительно, снаружи доносится крик, и из двери конюшни высовывается голова. Начальник останавливается.

— Здесь кто-то есть! — кричит воин.

Старший кивает:

— Скажем им, что нам нужен кров до утра. — Его ладонь опускается на рукоять меча. — В случае чего припугнем.

Я показываю «горгулье» удавку, давая понять, что позабочусь о начальнике. Он понятливо кивает и указывает на конюшню. Ему достанется первый, кто выйдет оттуда. Третьего воина убьет тот из нас, кто раньше управится. Мой нож очень проворен, но в гаснущем свете верного удара не нанести, да и нельзя допустить, чтобы жертва вскрикнула.

Я обматываю кулаки концами удавки и жду, затаившись. Воин приближается.

— Эй, есть тут кто? — окликает он с порога. — Проявите гостеприимство?

Ответа нет, и его рука снова ползет к мечу. Он приближается, и меня осеняет величайшее спокойствие. Подпустив его на расстояние вытянутой руки, я выхожу из темноты, накидываю ему на шею металлическую нить, впечатываю колено ему в почку — и молюсь о ниспослании силы. Мои движения безошибочны и быстры: ни шепота, ни бульканья. Однако мужчина очень здоров, он отчаянно сопротивляется, пытаясь выхватить меч. Я ухитряюсь развернуть воина, прижимая его руку к каменной стене.

Второй появляется из конюшни. Когда он видит нас со своим начальником, соединенных смертным объятием, глаза у него лезут из орбит. Но прежде чем он успевает схватиться за меч, раздается негромкое «чпок», и камень из пращи раскалывает ему лобную кость.

Однако третий, похоже, все же что-то услышал. Он выскакивает наружу с арбалетом в руках, и тетива уже взведена. Я вновь разворачиваю еще трепыхающегося воина таким образом, чтобы его тело послужило мне щитом, и готовлюсь принять тяжкий удар арбалетного болта. Однако вместо гудения тетивы раздается очень знакомый шепчущий звук, и в горло воину втыкается нож. Мой собственный нож.

Оглянувшись, я вижу в окне домика Чудище. Его лицо белей молока, он тяжело опирается на подоконник, и все-таки рыцарь улыбается мне.

— Я поеду на гнедом мерине, — сообщает он, но тут глаза закатываются, и он валится на пол.

Вот проклятье! Надеюсь, у него хотя бы швы не разошлись.

Мы возвращаемся в дом, и тюремщик спешит к рыцарю, чтобы водворить на лежак, но я останавливаю его. Притащив одеяло, накрываю потерявшего сознание великана. Он очень бледен, но в остальном выглядит мирно спящим. Я смотрю на него и не знаю, чего мне хочется больше: дать ему пинка или спасибо сказать. Как прикажете жизнь ему сохранить, если он и дальше будет на подвиги рваться?