Ина Голдин - Игра в классики на незнакомых планетах

Джеки клацает зубами, ловя муху. Кажется, я достал его своими разговорами.

– Ну хорошо! Ладно! Хорошо!

А потом я нарушил самое главное правило. Я вылетел через окно в сад, перемахнул через изгородь, кубарем спустился по тропинке и побежал по дороге. Асфальт больно бил по пяткам.

…И ведь я даже не знаю, что ему скажу. Я ведь не могу уйти с поста. Просто, может, он бы остался здесь. Сухарей еще надолго хватит, и консервов – на всю жизнь. И зато лето тут всегда.

Я просто скажу ему, что магазинчик Эда закрылся – это ведь святая правда. А может, я возьму да расскажу ему про указатели. Брат же. Брату можно.

За спиной у меня вздулась, плюнула первыми каплями и разразилась – гроза.

Этот текст – немножко челлендж: я решила поиздеваться над формулой «мальчик с одноногой собачкой» и доказать, что и на такую тему можно написать что-то стоящее (ну хорошо, у собачки не одна нога, а три, но вы же поняли тенденцию). А вообще это, конечно же, трибьют Кингу, Брэдбери, Хопперу и беспечному, жаркому парижскому июлю, когда приходилось сбегать в парк, и прятаться там в тени деревьев с ледяной бутылкой кока-колы и блокнотом, и слушать, как недалеко журчат фонтаны… Хорошее было лето.

Заросли. Темень. Гнилью, болотом тянет.

Стась выдохся, острый камешек вонзался под ребра, и ноги сами собой переставлялись все медленнее: будто по воде бежишь. И вместо плеча – странная горячая тяжесть.

А те – сзади, все ближе и ближе, слышно, как ломаются ветки, и лай собак, и осипшие крики – как над ухом.

Осипшие – потому что оказались они в холодной мокрой взвеси, только здесь такая бывает, вот все чисто было, и вот – раз – будто штору опустили. Но ему с того пользы никакой, господи, пронеси – да не пронесет, был бы в городе, другой вопрос, там же каждый переулок, каждая крыша, и чего их в лес понесло…

И упал бы лицом вот в эту полузастывшую грязь, – если б не боялся собак… И того, что эти сделают с ним, когда поймают. Но и страха хватит только на несколько шагов. Так лучше уж – в болото, вот туда, где огоньки… Стась, оскальзываясь и хватаясь за кусты, припустил из последних сил – вперед, к свету.

И понял через какое-то время, что крики затихли. Поотстали… Неужто вправду? Не захотели в болото лезть ради одного… бойца за отечество?

А это… это и не болотные огни вовсе. И земля под ногами твердая. И впереди – дом, не дом даже, громада, башни вырисовываются против густо-синего неба. Теперь видно. И в окнах отблески, будто кто с лампой ходит по коридорам.

Он почти услышал, как Наталка морщится: «Господский дом…»

Сам-то разве не господин? Поди отмой родословную…

«Вот сейчас, – сказал себе Стась. – Вот я дойду до той усадьбы… там, может, дадут заночевать. А не впустят… а могут и не впустить. И стрелять уже не из чего, разве что пустым стволом погрозить. А может, и не дом это, а морок, но хоть пока буду идти – не умру. Еще шаг. И еще…»

Свет. Тени колышутся на потолке, уютные, как в детской, когда ночник с картинками ставят у кровати, чтоб в темноте было не страшно. И свет ложится желтыми масляными мазками на все вокруг. Стась щурится, моргает, разглядывая – огромная зала, где-то совсем далеко – камин, и с него оглушающе громко тикают часы. От камина в обе стороны расходятся высокие, обитые дубом стены и пропадают где-то за кругом света.

Под ложечкой не болит больше. Бежать не надо.

– Пане?

Свет падает теперь на девичье лицо; высокие скулы, огромные глаза, только у губ резкие тоскливые складки. Девушка склоняется над ним, двигает поближе лампу, осторожно разрезает рукав на той руке, о которой Стась успел забыть. Теперь вспоминает. Ах ты ж…

– Ш-ш-ш, – говорит девушка. Все это ужасно напоминает какую-то картину… он видел репродукцию, еще в училище. Какой-то библейский сюжет; точно, христианка, вытаскивающая стрелы из святого Себастьяна. И что только в голову лезет… Стась стиснул зубы. Как же ее звали, ту христианку…

– Ирена.

Девушка улыбнулась:

– А сконд пан ве?

Вокруг тишина; не враждебная, к которой надо все время прислушиваться. В этой тишине ничего не зрело, не поджидало. В ней было убежище. Отпускал, отходил страх, скрутивший душу.

Девушка смочила в миске с водой тряпицу и стала осторожно смывать кровь с его плеча. Стась зашипел. Потом сполз куда-то в глубину; там, в глубине, боль переходила к кому-то другому, этому другому надо было помочь – но когда Стась искал его в мутных сумерках, он выплывал на поверхность и обнаруживал, что боль – его собственная. Тихий шепот девушки успокаивал, отгонял боль. Кажется, она молилась – на чужом языке, хоть и похожем…

«Мама, почему у Богородицы лицо черное?»

«Ее люди сильно обидели, сынок. Вернее, не Ее, а Сына. Иногда от горя чернеют. Да ведь она не всегда такая, вот в нашей церкви…»

Светлый, чуть стыдливый лик; цветы, лампадки, крошечные пляшущие огоньки.

Огоньки растут, пламя сметает цветы, слизывает краску, ревет, пожирая дерево…

Он распахнул глаза; отдышался от запаха горелого. Ирена посмотрела на него испуганно, складки у губ стали четче.

Он мотнул головой – ничего, мол. Переглотнул, собирая слова.

– Дженькуе. Спасибо, что подобрали…

Вдруг вспомнилось – мгновенным ледяным ознобом пробило, он подскочил.

– А где…

Девушка кивком показала – там. Он скосил глаза, увидел, как поблескивает на полу у кушетки знакомый – родной уже – ствол. Выдохнул. Ирена покачала головой, встала и вышла. Стась слушал: легкие шаги, потом опять тихо. Где-то загремел мужской голос, приказывая закрыть наконец ставни.

Скоро и обладатель голоса появился в гостиной. За спиной проскрипел паркет, сверху пролилось еще немного света. Человек, одетый в длинный и темный бархатный халат, склонился над Стасем; наверное, уже совсем старый, черты резкие, заостренные, будто лицо вырезали из дерева, и морщины – глубокие борозды.

– И от кого же вы так бежали? – спросил он. – Что, Дикая Охота за вами гналась?

Стась едва не рассмеялся. Потом вспомнил лай собак из тумана. Кивнул.

– Дьявол, однако, следует за прогрессом. Теперь Охота у нас стреляет настоящими пулями…

Стась устало прикрыл глаза. В то, что они могут его выдать, он не верил. Если б еще самому не идти никуда… полулежать вот так, на кушетке, завернувшись в мягкий полумрак, как в одеяло. Не бежать, не думать. Не помнить. Кушетку закачало; она отплывала от берега, где остался камин и светил издалека, как маяк. Но вернулась Ирена – пришлось снова открыть глаза, и теперь уж он, почти не стесняясь, таращился на девушку. Узкие плечи, худые руки, и в походке – что-то мальчишеское. Она склонилась к старику и что-то проговорила вполголоса – Стась не расслышал. Не жена ведь она ему, в самом деле…