Хартман Рейчел - Серафина

Послышался торопливый шепот в два голоса; писклявый от ужаса — Глиссельды, спокойный и рассудительный — Милли. Я рванула сорочку вниз через голову, едва не разорвав ее по шву в спешке, потому что никак не могла понять, где все мои конечности и как ими орудовать, а потом скрючилась на полу, смяв собственное платье в комок и прижав его ко рту, потому что слишком громко дышала. В агонии я ждала, что они скажут.

— Фина? — позвала наконец принцесса Глиссельда, постучав в ширму так, будто это была дверь. — Там у тебя что… верига?

Мой затуманенный мозг не смог вникнуть в смысл ее слов. Где у меня верига? Я едва не ответила «нет» чисто рефлекторно, но к счастью удержалась, поняв, что она предлагает мне выход из положения, если только у меня выйдет его осознать.

Мне удалось промолчать, а слезы струились по щекам неслышно. Сделав глубокий вдох, я дрожащим голосом спросила:

— О чем вы?

— О твоем серебряном поясе.

Я поблагодарила всех святых на Небесах и их собак тоже. Она не поверила своим глазам. И правда, ведь безумно думать, что видишь драконью чешую на человеческой плоти? Должно быть, это что-нибудь другое, что угодно. Я кашлянула, чтобы очистить голос от слез, и сказала так беззаботно, как только могла:

— Ах, это. Да. Верига.

— Для какого святого?

«Какого святого… какого святого…» Ни единый святой не желал приходить в голову. К счастью, вмешалась Милли:

— Моя тетя носила на ноге железный браслет для святого Витта. Это помогло: она больше никогда не сомневалась.

Я закрыла глаза — производить связные мысли было легче, когда зрение не отвлекало, — и впрыснула капельку истины:

— В день моего благословения моей покровительницей оказалась святая Йиртрудис.

— Еретичка? — ахнули обе. Такое ощущение, что никто никогда и не знал, в чем состояла ересь святой Йиртрудис, но это, судя по всему, не считалось существенным. Сама идея ереси внушала достаточный ужас.

— Священник сказал, что Небеса имели в виду святую Капити, — продолжала я, — но с того самого дня я должна носить серебряный пояс, который… э-э-э… отражает от меня ересь.

Это объяснение их впечатлило и, кажется, успокоило. Они подали мне платье — алый все же победил в споре. Потом сделали прическу и наперебой заверещали, как я становлюсь мила, стоит лишь немного постараться.

— Оставьте платье себе, — настаивала Милли. — Наденете его на праздник в канун Дня соглашения.

— Ты — сама щедрость, моя Милли! — сказала Глиссельда, с гордостью ущипнув Милли за ухо, словно эта фрейлина была ее собственным изобретением.

Раздался стук в дверь. Пришла дама Окра и, встав на цыпочки, заглянула Милли через плечо.

— Подлатали? А я как раз нашла того, с кем она будет в безопасности… И потом мне надо поговорить с вами, инфанта.

Милли и принцесса помогли мне встать на ноги.

— Я очень сожалею, — тепло прошептала мне на ухо Глиссельда.

Я посмотрела на нее сверху вниз. Весь мир начинает поблескивать, если разглядывать его сквозь три стакана бренди, но в уголках ее глаз блестело по-настоящему.

Дама Окра вывела меня в коридор навстречу ждавшему там отцу.

Холодный ветер в открытых санях меня почти не отрезвил. Отец вел сам, мы сидели рядом, деля одеяло и подставку для ног. Меня болтало в тряске, и он подставил плечо; я положила на него голову, решив: если слезы и польются, то наверняка замерзнут прямо на щеках.

— Прости меня, папа. Я пыталась держаться в тени, я не хотела, чтобы все так случилось, — пробормотала я в его темный шерстяной плащ. Он ничего не сказал, и это мне представилось необъяснимо обнадеживающим. Я обвела широким жестом темный город — подходящий фон для моей пьяной уверенности в грандиозности собственной трагедии. — Но теперь они увозят Орму, и это все я виновата, я так красиво играла на флейте, что влюбилась во всех и теперь хочу всего. А мне нельзя. И еще убегать стыдно.

— Ты не убегаешь, — сказал папа, перекладывая поводья в одну одетую в перчатку ладонь, а другой нерешительно похлопывая меня по колену. — По крайней мере, решение можешь отложить до утра.

— Ты что, не собираешься меня запереть навсегда? — сказала я, едва удерживаясь от уродливых рыданий. Какая-то трезвая часть моего мозга, казалось, наблюдала за всем, что я делала, презрительно цыкая и сообщая, что мне должно быть неловко, но не делая ничего, чтобы меня остановить.

Папа проигнорировал эту реплику, что было с его стороны, наверное, мудро. Его серая адвокатская шляпа покрылась блестками снега, маленькие капельки повисли на бровях и ресницах. Заговорил он очень взвешенно:

— Ты влюбилась в кого-то конкретного или просто во все, что тебе нельзя?

— И то, и другое, — ответила я. — И в Люциана Киггса.

— Ага.

Некоторое время тишину нарушали только позвякивающие бубенцы, фырканье лошадей в морозном воздухе и скрип слежавшегося снега под полозьями. Голова у меня становилась все тяжелее.

Я резко проснулась. Отец говорил:

— …что она мне не доверяла. От этого было больнее всего. Она считала, что я разлюбил бы ее, если бы узнал правду. Столько отважных решений она приняла, а на самое важное так и не решилась. Один шанс из тысячи — это больше, чем ноль, но она выбрала ноль. Потому что как я мог любить, если не знал ее? Кого я вообще любил?

Я кивнула и снова, дернувшись, проснулась. Воздух дышал сияющими снежинками.

— …времени на то, чтобы все обдумать, и я больше не боюсь. Мне отвратительно думать, что ты унаследовала от нее разваливающуюся на глазах башню обмана, и что вместо того, чтобы снести ее вовсе, я укрепил стены новым обманом. Как бы ни была дорога цена, платить ее должно мне. Если ты боишься за себя, это понятно, но за меня бояться не нужно…

И вот уже он легонько тряс меня за плечо.

— Серафина. Мы приехали.

Я обхватила его руками за шею, он поднял меня с саней и увел в ярко освещенный дом.

На следующее утро я долго лежала, глядя в потолок своей старой комнаты, задаваясь вопросом, не примерещилась ли мне большая часть того, что он сказал. Все это было совсем не похоже на разговор, который мог быть у меня с отцом в реальности, пусть даже мы оба напились бы как короли.

Солнце казалось надоедливо ярким, а во рту будто кто-то умер, но в остальном я чувствовала себя неплохо. Заглянула в сад, про который вечером позабыла, но там все было мирно, и даже Летучий мыш сидел на дереве, не требуя моего внимания. Я встала и оделась в старое платье, которое нашла в шкафу; алое, в котором я приехала, было слишком изысканно для повседневной носки. Я спустилась вниз, к кухне.

По коридору оттуда долетали смех и запах утреннего хлеба. Я помедлила, положив руку на кухонную дверь, различая голоса один за другим, боясь ступить в теплую комнату и заморозить ее.