Корнелия Функе - Чернильная смерть

Она стала проводить целые дни в постели. Почти ничего не ела, а иногда, наоборот, переедала. У нее болел живот, болела голова, мучительно трепыхалось сердце. Она стала мрачной, рассеянной, проливала слезы над любой сентиментальной чепухой, потому что читать она, конечно, не перестала. А чем ей было еще заняться? Она читала без конца, объедалась чтением, как горюющий ребенок — шоколадом. Шоколад был вкусный, но горе не проходило. А уродливый пес Орфея лежал у ее кровати, пускал слюни на ковер и так смотрел на нее своими грустными глазами, словно один на всем свете был способен понять ее печаль.

Ну, последнее было не совсем справедливо. Дариус, видимо, тоже все отлично понимал.

— Элинор, а ты не хочешь выйти погулять? — спрашивал он, поставив завтрак у ее кровати, поскольку она опять до полудня так и не вышла на кухню.

— Элинор, я тут нашел в каталоге невероятно красивое издание «Айвенго». Давай съездим, посмотрим? Это недалеко.

И, наконец, на днях:

— Элинор, умоляю тебя, сходи к врачу. Дальше так продолжаться не может!

— К врачу? — рявкнула она на беднягу Дариуса. — И что я ему скажу? — «Знаете, доктор, это все от сердца. Оно исходит идиотской тоской по трем родным людям, исчезнувшим в книге. У вас не найдется таблеток на такой случай?»

Разумеется, Дариус ничего не ответил. Он молча поставил чай — с лимоном и медом, как она любит, — на заваленный книгами столик у ее кровати и молча пошел вниз. Лицо у него было при этом такое грустное, что Элинор почувствовала пренеприятные уколы совести. Но встать так и не встала.

Она провела в постели еще три дня, а когда на четвертый тихонько прокралась в библиотеку — в халате, накинутом на ночную рубашку, — там стоял Дариус, держа в руках листок, отправивший Орфея в тот мир, где, вероятно, находились сейчас Реза, Мегги и Мортимер.

— Что ты делаешь? — помертвев, спросила Элинор. — К этому листку никто не должен прикасаться! Слышишь? Никто!

Дариус положил листок обратно в витрину.

— Я только взглянул на него, — сказал он мягко. — Орфей действительно неплохо пишет. Хотя, конечно, сильно подражает Фенолио.

— Так сильно, что это не называется «писать», — презрительно сказала Элинор. — Орфей — вошь, паразитирующая на других писателях, только сосет он не кровь, а слова… Даже имя украл у другого поэта. Орфей!

— Да, ты, пожалуй, права, — отозвался Дариус, аккуратно запирая витрину на ключ. — Но точнее будет назвать его имитатором. Он так хорошо копирует стиль Фенолио, что разница на первый взгляд почти незаметна. Интересно было бы посмотреть, как он пишет, когда у него нет образца. Способен он рисовать собственные картины, не вдохновляясь чужой фантазией?

Дариус взглянул на листок под стеклом, как будто мог получить от него ответ.

— Меня лично это не интересует. Надеюсь, он давно уже сдох. — Элинор с мрачной миной подошла к полке и вытащила сразу полдюжины книг — запас на очередной тоскливый день в постели. — Надеюсь, его великан раздавил! Нет, погоди, я лучше придумала — надеюсь что его говорливый язык выпал изо рта, посиневший и раздутый, потому что сам Орфей болтается на виселице!

На совином лице Дариуса мелькнула улыбка.

— Ох, Элинор, Элинор! Ты, пожалуй, напугала бы самого Змееглава, хотя Реза рассказывала, что он никогда и ничего не боится.

— Конечно, можешь не сомневаться! — ответила Элинор. — Белые Женщины по сравнению со мной — кроткие сестры милосердия! Но мне суждено до конца дней оставаться в истории, где для меня есть только одна роль — комической старухи.

Дариус промолчал. Но когда Элинор поздно вечером еще раз зашла в библиотеку, он снова стоял перед витриной и смотрел на листок Орфея.

Конечно, ворота Омбры были уже закрыты, когда Фарид наконец добрался до города на своем упрямом осле. Тонкий месяц светил на башни замка, а стражники разгоняли скуку, кидая камушки по скелетам, болтавшимся на виселицах перед городской стеной. Скелеты велел развесить Зяблик, хотя виселицы не использовались здесь по прямому назначению, чтобы пощадить его чувствительный нос. Вероятно, ему казалось, что оставлять виселицы совсем пустыми на глазах подданных — непедагогично.

— Это кто еще тут бродит? — хмыкнул один из стражников, долговязый худой парень, опиравшийся на копье, как будто ноги его не держат. — Ты только посмотри на этого смугляшку! — Он грубо выхватил у Фарида повод. — Разъезжает тут один по ночам! Ты не боишься, что Перепел вытащит осла из-под твоей тощей задницы? Лошадь-то ему пришлось сегодня оставить в замке, так что ослик ему очень бы пригодился. А тебя он скормит медведю Черного Принца!

— Я слыхал, медведь жрет только латников — любит чтобы на зубах похрустывало, — ответил Фарид, незаметно нащупывая нож.

Он слишком устал, чтобы изображать смирение. Отчасти его легкомыслие объяснялось и тем, что Перепелу удалось-таки уйти из замка невредимым. Перепелу. Да, он тоже все чаще называл Волшебного Языка этим именем, хотя Мегги всякий раз очень сердилась.

— Хо-хо, Риццо, ты только послушай мальчугана! — крикнул стражник своему товарищу. — Он, наверное, сам украл этого осла, чтобы продать колбасникам в городе, если бедная животина не сдохнет под ним раньше.

Риццо со злобной усмешкой подошел поближе и поднял копье, нацелившись прямо в грудь Фарид у.

— Я знаю этого парниш-ш-шку, — сказал он. У него не хватало двух зубов, и слова звучали как шипение змеи. — Видел пару раз, как он на рынке рассыпает искры. Не про тебя ли рассказывают, будто ты выучился жонглировать у Огненного Танцора?

— Да. И что? — У Фарида свело желудок, как всегда, когда при нем упоминали Сажерука.

— А то, что слезай-ка ты со своей дохлой скотины и устрой нам представление! А мы пока подумаем, пускать ли тебя в город.

В конце концов они открыли ворота, вдоволь насмотревшись на взмывающие в воздух огненные цветы, которые получались у Фарида не хуже, чем у Сажерука. Фарид по-прежнему любил огонь, хотя сухое потрескивание пламени болезненно напоминало ему того, кто обучил его этому искусству. Но он не устраивал больше представлений на публику, только для себя. Ведь огонь — это все, что оставалось у него от Сажерука, и когда сердце его совсем изнывало от тоски, он писал это имя огненными буквами на какой-нибудь стене в Омбре и смотрел на него до тех пор, пока огонь не гаснул, оставив его в одиночестве, как Сажерук.