Корнелия Функе - Чернильная смерть

— Какого чая? Понятия не имею! Такого, чтоб помогал от желудка, — недовольно буркнул Орфей. — У меня целый день кошки в желудке скребут. Разве можно в таком состоянии работать?

Ну конечно. Орфей всегда жаловался на спазмы в желудке или головную боль, когда писание ему не давалось.

«Пусть бы они у тебя там целую ночь скребли, — думал Фарид, закрывая за собой дверь кабинета. — Надеюсь, они не перестанут скрести до тех пор, пока ты не напишешь наконец что-нибудь для Сажерука».

— Хорошо еще, что он не послал тебя за цирюльником! — Сланец изо всех сил пытался развеселить Фарида, пока они спускались по крутой лестнице в кухню.

Да уж, цирюльник у городских ворот! Дня три назад Орфей уже посылал за ним Фарида среди ночи. А тот, когда его будили по ночам, кидался поленьями или выходил к дверям с зубодерными щипцами.

— Голова болит! Живот болит! — ругался Фарид. — Обжираться меньше надо, Сырная Голова.

— Три жареных золотых пересмешника с начинкой из шоколада, каленые эльфийские орешки в меду и полпоросенка, фаршированного каштанами, — перечислил Сланец и замер, увидев у дверей кухни Пролазу. Сланец боялся зверька, сколько ни уверял его Фарид, что куницы, хоть и любят гонять стеклянных человечков, уж точно их не едят.

На кухне возилась в этот поздний час всего одна служанка. Фарид застыл в дверях, увидев, что это Брианна. Этого еще не хватало. Она отмывала горшки от ужина. Ее красивое лицо было серым от усталости. Служанки Орфея поднимались до рассвета и заканчивали работу, когда луна уже высоко стояла в небе. Орфей каждое утро обходил весь дом, проверяя, нет ли где паутины и пыли, не обнаружится ли пятнышка на одном из висевших повсюду зеркал, или потемневшей серебряной ложки и плохо отстиранной рубашки. И если что-то было не так, тут же вычитал у всех служанок несколько грошей из их скудного жалованья. А что-то не так бывало почти всегда.

— Чего тебе тут надо? — Брианна обтерла мокрые руки о передник.

— У Орфея живот болит, — пробормотал Фарид. — Завари для него чаю, пожалуйста.

Брианна сняла с верхней полки фаянсовую банку. Фарид не знал, куда глаза девать, пока она возилась с чаем. Волосы у нее были того же цвета, что у отца, но лежали роскошными волнами и блестели при свечах, как червонное золото, каким любил украшать свои тощие пальцы наместник Омбры. О прекрасной дочери Сажерука и ее разбитом сердце в Омбре складывали песни.

— Что ты на меня уставился?

Брианна вдруг шагнула к нему. Ее голос звенел такой злобой, что Фарид невольно отшатнулся.

— Я похожа на него, да?

Казалось, она шлифовала эти слова в молчании последних недель, пока они не превратились в острые лезвия, входящие прямо в сердце.

— Зато ты на него совсем не похож! Я все время твержу матери: это просто приблудный бродяга, заморочивший отцу голову, будто он его сын. И отец в конце концов поверил и решил, что должен за него умереть!

Каждое слово как лезвие. Фарид чувствовал, как они вонзаются в сердце и кромсают его на куски.

Глаза у Брианны были не отцовские. Она унаследовала их от матери и смотрела на Фарида так же враждебно, как Роксана. Ему хотелось ударить ее, заткнуть этот красивый рот. Но она была слишком похожа на Сажерука.

— Ты демон, злой дух, приносящий несчастье! — сказала она, протягивая ему кружку. — На, отнеси Орфею. И скажи ему, пусть ест поменьше, тогда и живот не будет болеть.

У Фарида дрожали руки.

— Ничего ты не знаешь! — сказал он хрипло. — Ничего! Я вовсе не хотел, чтобы он забирал меня оттуда. Быть мертвым мне нравилось гораздо больше.

Но Брианна молча глядела на него глазами своей матери. Глазами Роксаны на лице Сажерука.

Фарид медленно зашагал по лестнице с горячей кружкой. А Сланец крошечными ручонками сочувственно гладил его по голове.

Мегги нравилось в лагере разбойников. Резе порой казалось, что дочь всю жизнь только и мечтала о том, чтобы жить среди обтрепанных палаток. Она смотрела, как Баптиста шьет очередную маску, училась у Силача разговаривать с жаворонками и с улыбкой принимала букеты полевых цветов от его младшего брата. Реза радовалась, что Мегги снова начала улыбаться, хотя Фарид по-прежнему был у Орфея.

Зато сама она скучала по одинокому хутору. Ей не хватало тишины, оседлости, чувства, что она наедине с Мо и Мегги после долгих недель разлуки. Недель, месяцев, лет…

Порой, когда она глядела на мужа и дочь, сидящих с разбойниками у костра, ей казалось, что она подсматривает за игрой, которой они развлекались в годы ее отсутствия: «Мо, давай поиграем в разбойников…»

Черный Принц посоветовал Мо не выходить пока из лагеря, и два дня тот следовал этому совету, но уже на третью ночь снова скрылся в лесу, в полном одиночестве, словно отправился на поиски самого себя. А на четвертую ночь опять ушел с разбойниками.

Баптиста пел Резе песни, сложенные в Омбре после того, как Мо побывал в замке. «Перепел улетел, — говорилось в них, — ускакал прочь на лучшем коне Зяблика. Десять стражников убил он на своем пути, Коптемаза запер в склепе, а у Бальбулуса украл драгоценные книги».

— И что из этого правда? — спросила Реза у Мо.

Он рассмеялся.

— Летать я, к сожалению, пока не умею, — шепнул он ей на ухо и погладил по животу, где незаметно подрастал ребенок.

А потом ушел с Черным Принцем. А она каждую ночь лежала в палатке, прислушиваясь к песням, которые распевал снаружи Баптиста и дрожала за своего мужа.

Черный Принц велел поставить для них две палатки рядом со своей. Палатки шились из старой одежды, покрашенной отваром дубовой коры в цвет древесных стволов. В одной поселилась Мегги, в другой — Перепел и его жена. Тюфяки, набитые сухим мохом, быстро отсыревали, и когда Мо уходил по ночам, Реза приходила спать к Мегги, чтобы согреться. «Суровая будет зима», — сказал Силач, когда трава утром оказалась вся покрыта инеем, так что на ней видны были следы стеклянных человечков.

В овраге, приютившем лагерь, попадались великаньи следы. Дожди превратили их в болотца, где квакали золотистые лягушки. Деревья по склонам оврага были почти такие же высокие, как в Непроходимой Чаще. Их листья покрывали холодную осеннюю землю золотом и пурпуром, а с веток, как перезрелые плоды, свисали гнезда фей. К югу на горизонте виднелась деревня. Ее стена белела среди почти уже голых деревьев, как ножка гриба, но деревня была бедная, до того бедная, что даже жадные мытари Зяблика не приходили туда за своими сборами.