Наталия Осояну - Звёздный огонь

А ещё он почувствовал странный запах — резкий и довольно неприятный…

— …и это всё, что я могу сказать. — Говоривший, по всей видимости, был очень молодым человеком. — Согласись, она не могла быть такой уж красавицей, как твердят легенды.

— Маркус, ты слишком суров к прихожанам! — с легким смешком отозвался собеседник. У него был приятный мелодичный голос. — Только представь себе, что они подумают, увидев такое?!

— Не увиливай от ответа! — чуть сердито проговорил юноша. — Как считаешь, я прав или нет?

— Не знаю и, признаться, знать не хочу, — раздалось в ответ. — Я позволил изобразить её так, как ты хотел, но теперь заставлю всё переделать, даже если ты опять начнешь угрожать мне самоубийством. Взгляни на дело своих рук так, словно ты увидел это впервые. Что ты чувствуешь?

Трисса и Хаген осторожно выглянули из-за угла.

В огромном круглом зале пахло красками и пылью. До самого потолка вздымались строительные леса, хрупкие и шаткие — и как только они выдерживали свой собственный вес? Безумцем должен был быть тот, кто осмелится на них ступить, но как раз двое таких сумасшедших и вели неспешный разговор где-то на невообразимой высоте. Их голоса звучали громко и отчетливо, как бывает только в храме.

Хаген поднял голову и на миг растерялся: когда они с Триссой вошли в ту маленькую дверь, был ясный полдень, а теперь над ним сияли звезды. Спустя мгновение пересмешник осознал, что смотрит на купол, где изображено звездное небо — настолько правдоподобное, что он почти услышал голоса ночных птиц и ощутил дуновение прохладного бриза. Его взгляд скользнул дальше по стенам, не в силах объять всю роспись сразу, выхватывая лишь отдельные её части: зеленеющие острова, бурное море и фрегат, сражающийся со штормом, белые башни, пронзающие небо…

А потом он увидел Её.

У женщины, изображенной на одной из стен, было очень странное лицо: его правая половина показалась Хагену немыслимо, неизъяснимо прекрасной — она как будто источала сияние. Но левая сторона того же лица поражала столь же немыслимым уродством: глаз, лишенный ресниц, был красного цвета, безгубый рот кривился в жестокой, немного презрительной усмешке, а сквозь нежную кожу тут и там проступала чешуя. Эти две такие непохожие друг на друга части складывались, тем не менее, в единое целое, и Хаген зажмурился, не в силах больше вынести подобное зрелище: казалось, ещё миг — и он сойдет с ума, раздираемый противоположностями.

— У тебя злой талант, Маркус, — сказал тот из собеседников, который казался старше и опытней. Он был, вероятно, учителем. — Ты необычайно жесток, а в храме нет места жестокости.

— Я ценю истину, маэстро, — ответил ученик. — И ещё я понимаю, что свет, соприкоснувшись с тьмой, не может остаться незапятнанным. Она отдала часть себя в уплату за тех, кто ушел в море — вот эту часть я и изобразил. Справедливо, по-моему…

— Ох, мальчик мой. Ты сам не понимаешь, похоже, с какими силами решил поиграть. Знаешь, чего мне стоило добиться запрета на посещение этого зала, пока мы здесь работаем? А ведь если бы сюда проник хоть кто-то из служителей, нас бы давно признали еретиками.

— Маэстро, но ведь…

— Не перебивай! Нам не дано узнать, как на самом деле выглядела Она, поэтому будем следовать канонам. Заступница была прекраснейшей из женщин, и точка. У тебя превосходно вышла правая строна лица, вот и сделай левую такой же… — Учитель немного помолчал и продолжил чуть мягче: — Быть может, ты и прав. Я много раз думал о том, какую цену Она заплатила…

— Жуткую, не иначе.

— Да. Наверное, ты прав. Но мое решение не изменится… Эй, а вы кто такие?!

Трисса схватила кузена за рукав и они бросились бежать со всех ног. Обратный путь показался Хагену вдвое короче — ведь теперь они не заботились о тишине и мчались едва ли не напролом, — но снаружи Трисса не остановилась. Они неслись так, словно спасали свои жизни от самого Великого шторма, ничего не видя вокруг, падая и подымаясь, не чувствуя ссадин и царапин.

«Заступница! Какое святотатство!..»

Безумный бег закончился в заброшенном саду на окраине города, где оба упали в высокую траву и долго молчали, не в силах отдышаться. Потом Трисса взглянула на кузена горящими глазами и хрипло проговорила:

— Вот это приключение, да?! Я не знала… то есть, когда я была там в прошлый раз, они ещё не закончили Её лик. Я думала, левая сторона будет такой же, как и правая… нет, подумать только — изобразить Заступницу таким чудовищем!

— Кто они, эти двое? — спросил Хаген. — Художники?

— Старший — Тео Фиренца, племянник Её Величества Алиеноры, а младший — птенец. Зовут его, как ты сам слышал, Маркус.

— Птенец? Это как?

— Он человек, не магус. Птенцами называют одаренных детей, которых Соловьи берут на воспитание и передают им свою науку — всю, без утайки. Певцов среди них очень мало, а вот художников — предостаточно. Говорят, этот Маркус наделен столь ярким талантом, что многие из Фиренца ему всерьез завидуют!

— Чему тут завидовать… — пробормотал Хаген. — До сих пор мороз по коже…

— Глупый ты! — Трисса ласково улыбнулась. — Так ничего и не понял, да?

Он смущенно промолчал, а девушка неожиданно вскочила и закружилась, раскинув руки.

— Посмотри вокруг! — воскликнула она. — Ты видишь? Ты чувствуешь?!

Он огляделся. Сад медленно погружался в осень; трава начала желтеть и сохнуть, её пожухлые стебли издавали терпкий сладковатый запах. Дерево, под которым отдыхали двое пересмешников, отличалось от остальных: его крона была ярко-алой, и Трисса в своем красном платье казалась листом, который сорвался с ветки и закружился в последнем танце.

Хаген поднялся с земли, и кузина тотчас же упала к нему в объятия.

Быть может, у неё закружилась голова?..

Он хотел что-то сказать, что-то очень важное — но вдруг увидел застрявший в волосах Триссы сухой цветок. Пятерка жухлых лепестков тускло-желтого цвета, короткий стебель. Это растение было знакомо Хагену по занятиям с дядюшкой Пейтоном, и он, не отдавая себе отчета, произнес вслух:

— Ведьмина радость. Один такой цветочек в травяной отвар попадет — и всё…

Лицо Триссы изменилось мгновенно, словно туча закрыла солнце.

— Пошли домой, — сказала она голосом, напоминающим шелест сухой травы. — Нас, наверное, ищут…

В старом городе было безлюдно: здесь не хотели селиться из-за того, что дома большую часть дня оставались в тени, в которой вольготно чувствовала себя лишь плесень. Когда-то у жителей Кааамы не было другого выхода, но теперь город сильно разросся, и потому биение жизни отчетливее всего ощущалось в портовых районах, постепенно затухая с приближением к темно-серой зубчатой стене скал.