Friyana - По другую сторону тепла

— От желаний или нежеланий стихийного мага наступление инициации не зависит. Ее невозможно провести своей волей. Она просто происходит, если в нужный момент двое окажутся рядом, и один из них выдержит диалог с разбуженным временем истины. И, поверьте мне, это не то испытание, которое хочется проходить дважды.

— А что в нем такого? — невольно перебил Гарри.

Снейп не удержался и фыркнул.

— Очень надеюсь, мистер Поттер, что вы никогда не узнаете этого на практике, — сказал он. — Стихия проникает в одного мага, чтобы говорить с другим. Она раскрывает его сущность, высвечивает ее. Она не приемлет лжи или слабости. Чтобы выжить, магу приходится заглянуть в себя, вытащить наружу все свои страхи. И принять их. Причем даже те — и в первую очередь те, — существование которых он скрывает от самого себя. При этом, смею напомнить, у него есть только кнут — и нет пряника. Вообще никакого. Он ничего не выигрывает от того, что инициирует еще одного мага, скорее, наоборот, проигрывает — во время посвящения стихия поглощает огромную часть его души. Да еще и вешает на него ответственность за этого… человека.

Гарри покачал головой и запустил пальцы в волосы, вцепившись в них. Все, что говорил Снейп, объясняло многое, в том числе и о нем самом… но еще больше — о Малфое. И теперь ему было нестерпимо стыдно за то, что он наговорил Драко, узнав об инициации.

— С вашего позволения, я вернусь к теме связи между вами и Драко, — продолжил Снейп. — В момент посвящения двое становятся единым целым, и какое-то время их души помнят об этом. Помнят друг друга. Поэтому они и могут слышать, кто какие испытывает эмоции, а поначалу — даже кто что думает. Но потом — во всех случаях, кроме вашего — это забывается, да и душа стихийного мага изнашивается. Стихия выжирает ее по частям. Способность ощущать у этих двоих остается, но она очень слаба, и обычно толком пользоваться ею невозможно. Они оба могут слышать простых волшебников и магглов — потому, что те слишком примитивны. Поскольку они всегда принимают реальность, как она есть, этого оказывается достаточно, чтобы видеть суть — вещей и людей, это не сложно.

Гарри медленно кивнул. Что-то подобное он подозревал и раньше.

— Единственное, что имеет значение для стихии — это чувства, которые испытывает маг. Только используя их, она вырывается на волю, уничтожая при этом его самого. Поэтому любое проявление стихийной силы, так или иначе, связано с вашими переживаниями. Понимаете меня?

— Кажется, — вздохнул Гарри. — Я стараюсь.

— Вы не целитель, мистер Поттер, и никогда им не станете. Вы никогда не сможете излечивать чьи угодно раны. Разве что душевные, если пожелаете. Когда видишь суть, это довольно элементарно, правда, как правило, совершенно бессмысленно. Люди не нуждаются в том, чтобы быть счастливыми, вы это еще поймете… Драко — единственный человек, с которым вы связаны, и в сознание которого по непонятным пока причинам до сих пор можете проникать. Теперь попытайтесь связать все, что я сказал, в одну мысль.

Гарри долго молчал, глядя себе под ноги.

— Я должен захотеть, чтобы он вернулся, — сказал он, наконец. — Захотеть так сильно, чтобы это стало возможным. И тогда стихия вернет его.

— Не совсем, — возразил Снейп. — Вы должны ощутить его состояние. Его боль. Проникнуть в его сознание. И изменить его — своим. А для этого необходимо, чтобы вы сами понимали, почему вам нужно это сделать. А еще — что же вы на самом деле чувствуете.

— Раньше все было как-то проще, — сказал Гарри. — Я просто прикасался к нему, и боль уходила.

— А я и не сказал, что вы должны делать это осознанно, — хмыкнул Снейп. — Раньше вы делали все то же самое, просто не отдавали себе в этом отчет. Вы, похоже, меня вообще не слушаете.

— Слушаю, — вздохнул Гарри. — Просто сформулировать не могу.

— Как вы относитесь к Драко, мистер Поттер? — в лоб спросил Снейп.

Гарри замер на вдохе. Несколько секунд он открывал и закрывал рот, пытаясь что-то сказать, отчаянно кусая губы.

— Вот это вы и должны чувствовать, — подвел черту Снейп. — Не прячьтесь сами от того, что в вас есть. Если ваши чувства достаточно искренни и сильны, вы сможете его вытащить. Хотя я, по-прежнему, не верю в эти сказки.

Гарри выдохнул и спрятал лицо в ладонях.

— Я понял, — наконец, сказал он. — Спасибо, профессор. Я все понял.

Он невольно снова спросил сам себя, почему еще недавно ему казалось, что больнее быть уже не может.

* * *

Это было почти не страшно — разрешить себе снова осторожно прикоснуться ладонями к его вискам. Вглядеться в его лицо и понять, осознать вдруг, что это совершенно, абсолютно неважно — как он выглядит. Это тот же самый Малфой, самовлюбленный и высокомерный аристократ, ближе которого нет и, кажется, никогда и не было никого на свете. Мерлин, пусть выглядит, как угодно. Только пусть живет.

Это было почти легко — заставить себя наклониться и приблизиться к его лицу. Почувствовать его еле слышное дыхание на своих губах. Вспомнить тепло его матово-белой кожи, коснуться лбом его лба, и внезапно провалиться в него, потеряться в нем, как было каждый раз, когда они оказывались так близко.

Это было почти возможно — сдерживать себя, снова ощущая его, помня его, и осознавая, что его глаза не могут открыться навстречу. Боясь сделать неловкое движение, разрываться на части от того, что он так хрупок, так болезненно раним, словно сорванный цветок, который неминуемо увядает.

Он мертв, вдруг с ясностью понял Гарри. Он действительно уже мертв, его разум погиб, а души, наверное, у них обоих и впрямь давно уже не осталось… Когда-то давно, в прошлой жизни, он звал меня, кричал, что я нужен ему, умолял вернуться — смогу ли я сейчас вернуть его так же? Какую часть тебя мне звать, чтоб ты откликнулся, неправильное мое счастье?..

Это невыносимо — думать о тебе, как о чем-то бывшем, умершем. Пусть это правда. Плевать, что ты мертв. Я еще чувствую твое тепло, я могу вдохнуть в тебя жизнь. Просто потому, что я так хочу. Мне это необходимо. Черт, да я готов отдать что угодно, даже умереть сейчас сам, если понадобится, только бы ты очнулся.

Только бы защитить тебя. Оградить, спрятать за своей спиной — и взорвать весь этот проклятый мир, который не позволил нам быть детьми, а теперь не дает стать взрослыми. Который, каждый раз, заставляя нас выбирать, дает лишь выбор между смертью и смертью.

Мы с тобой — ты и я — никому не нужны, Малфой. До нас никому нет дела, но, стоит нам захотеть хоть чего-то для себя, как нас тут же испуганно кидаются убирать. Нас боятся, хоть мы всего лишь орудия и пешки, бездушные, порабощенные шахматные фигурки, которые мечтают по ночам о том, чтобы разбить доску и закончить игры. Мы не имеем права жить, не имеем возможности верить в будущее — у нас отняли его давным-давно. Мы всего лишь марионетки в чужих руках, и нас проще сломать, чем отпустить на волю.