Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-регент

Целлестрин покосился на молча слушающих монахов, они подошли ближе и уже окружили нас плотным кольцом.

— Вы… уверены, брат паладин?

— Почти, — ответил я. — А почти — это так много!

— Ну…

— Много-много, — заверил я. — В нашем неустойчивом мире, где черные души почти что им правят, «почти» — это наш якорь и надежда.

Монахи начали креститься, а Целлестрин спросил испуганно:

— В мирском… э-э… мире черные души правят?

— Сидя в телах, — уточнил я. — Там им комфортнее. Видишь ли, Первородный Змей мог бы и сам, он и есть та самая Первородная Черная Сущность, что теперь в каждом из нас! Но его потянуло к Еве, хотя он и понимал, будучи самым умнейшим существом на свете, как сказано в Библии, что ему за это очень приятное действо потом не поздоровится. Им не похоть руководила, как считают дураки, умнейшие ей не поддаются, они сами ею руководят! Он пожертвовал собой и соблазнил Еву ради великого будущего еще несуществующего человечества. А она в свою очередь, будучи чистой и непорочной, почему-то вдруг потянулась к его порочности… Как думаешь, почему?

Монахи уже не только крестятся, но и бормочут очистительные молитвы, однако ловят каждое слово, на лицах страх, смятение, но и жадный интерес.

Целлестрин проговорил в растерянности:

— Не знаю… Почему?

— Никто не знает, — ответил я веско. — Кроме меня, конечно. Я такой, все знаю и все умею. Кроме того, конечно, чего не знаю и не умею, но это так мало, что можно не обращать внимания!.. В общем. Змей первым сообразил, что тьма и свет по отдельности значат мало, а могут еще меньше, а вот если их вместе… Борьба и единство противоположностей, как сказано в Писании! И он принес себя в жертву, но дал начало сильному и злому человеческому роду, что выживет в любых испытаниях, войнах, катаклизмах, дискуссиях, реформах!

Он посмотрел на меня с недоверием.

— Вы так говорите, — сказал он, слегка запинаясь от ужаса и крамольности своих слов, — будто сам Творец и был тем Первородным Змеем…

Я пожал плечами.

— Кто знает. Но если помнить, что все в руке Господа и что ни один листок не упадет с дерева без его пожелания, то так ли Змей действовал по своей воле, если свобода воли была дадена только человеку?

— Но Змея подговорил Сатана!

— А кто создал Сатану? — поинтересовался я.

Он охнул и прикусил язык.

Я шел, мысленно перебирая самые разные, в том числе и достаточно дикие способы, как заставить всех монахов и таинственных старших братьев дружно и строем пойти против Маркуса, когда за спиной послышалось сдержанное:

— Брат паладин…

Я обернулся. Приор смотрит с прежней холодной суровостью, а теперь еще и на лице заметное неудовольствие, что приходится общаться с назойливым чужаком.

— Отец Кроссбрин, — сказал я. — Мое приветствие от меня лично и от того парня.

Он посмотрел в недоумении.

— Какого?

— Того самого, — ответил я таинственно и пониженным голосом. — Есть новости?

— Да, — сообщил он сухо. — Я переговорил с… посвященными.

— И что?

Он ответил с неприязнью:

— Выяснилось, отец Терц отличался буйным нравом и непослушанием. Он работал один, без помощников, что прямо не запрещается нашим уставом, но подвергается осуждению и порицанию. Однажды с ним что-то случилось, он начал дерзить, грозил настоятелю и даже всему Храму, впал в буйное помешательство и в одну из ночей покончил с собой.

— Сам? — переспросил я. — Или его все-таки убили?

Он покачал головой.

— Сам.

— У вас надежные источники? — спросил я с недоверием.

— Надежнее не бывает, — отрезал он. — Так что с этим все ясно. И дело закрыто. Непонятно только, почему он вдруг появился в виде призрака и что пытался сказать вам… почему-то именно вам.

Я пожал плечами.

— Не потому ли, что со мной еще не дрался? А каждый незнакомый человек для христианина — человек по дефолту хороший до тех пор, пока не докажет обратного.

Он поморщился.

— А вы это еще не доказали? Странно. Нам так вот…

— Вы же не призраки, — пояснил я. — Вас жалеть нечего. С вас спрос… Впрочем, я готов кое-что объяснить и даже показать.

— Показывайте, — предложил он.

— Нет, — ответил я. — Это я предоставлю только всей вашей пятерке.

Он нахмурился.

— Вы играете с огнем…

— А вы говорите с паладином, — отрезал я. — И кроме того… я предложил что-то очень предосудительное? Вы пятеро считаете настолько ниже своего достоинства показываться мне, хотя я не жаба с дальнего болота, а брат паладин, тоже облеченный некоторым доверием Ватикана… и даже больше, чем некоторым!

Некоторое время он смотрел на меня почти ненавидяще. Я же ответил полным смирения взглядом, дескать, никакой конфронтации, зачем, мы же интеллигентные люди, в мире вообще еще нет интеллигенции, кроме монахов. Зачем же нам вести себя, как тупые короли или простолюдины, что по сдержанности и по манерам почти не отличаются друг от друга?

Медленно выдохнув воздух, что явно ждал своего времени для рыка, Кроссбрин произнес сухо:

— Я переговорю с доверенными. Но ничего не обещаю.

— Отец Кроссбрин, я в самом деле начинаю вас уважать. Честно-честно!

Он удалился, не ответив, то ли не поверив, то ли заподозрив каверзу, а я направился в сторону тех келий, где и ночами молится несчастный Целлестрин.

С дорожками от слез на бледных ввалившихся щеках он бросился навстречу и пал передо мной на колени.

— Брат паладин! Хочу повиниться!

— Тогда встань, — велел я. — Так твои слова прозвучат менее… униженно. Что стряслось?

Он возопил:

— Я в самом деле страшился тогда принять ту темную тварь… и сейчас страшусь! Да, я знаю, это надо, но дух мой слаб, я весь объят трепетом, и душа моя устрашена стала…

— Надо, Целя, — сказал я твердо, — надо!.. Мы же не сами по себе, мы — часть человечества. И должны не только для себя, но и для человечества хоть иногда что-то да делать. В данном же случае и человечеству польза, и тебе выгода. Не таращи глазки, я-то знаю точно!

Он вздрогнул, его затрясло, я обнял его за плечи и повел в зал. Монахи, что попадались по пути, останавливались, провожая нас взглядами, одни потом шли по своим делам, другие двинулись в отдалении за нами.

Брат Целлестрин вздрогнул, колени его начали подгибаться, глазные яблоки начали закатываться под лоб.

Я торопливо подхватил его, чувствуя, как дрожит все тело, словно долго простоял раздетым на морозном ветру.

— Что с тобой?

Он прошептал слабо:

— Брат паладин!.. Душа моя устрашена…

— Крепись! — сказал я резко.

— Не смогу, — простонал он. — Я слаб, я так слаб… И я все потеряю…

— Как раз наоборот, — заверил я. — Жизнь будет полна! Еще как полна, не раз проклянешь этот день и час… но все равно нужно делать то, что делать нужно, ибо только так движемся к Царству Небесному, а не топчемся на месте, как язычники какие… Ты же хочешь Царства Небесного?