Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

— Такая гнусная дыра… простите, государыня. Харчевня там, — он махнул рукой за спину, — за крытым проездом; карета, пожалуй, зацепит крышей. И в оси не пройдет.

— Хорошо, — задумалась Зимка. — Позовите Дивея.

Окольничий спешился и с церемонной медлительностью отвесил у открытой дверцы поклон. «Что еще?» — говорил его сумрачный взгляд. Под действием внезапного вдохновения Зимка схватила его за руку:

— Простите, Дивей! — проговорила она тоном очаровательной искренности. — Я виновата. Я взбалмошная, избалованная поклонением женщина. Ну, вы и сами много можете сюда добавить.

Дивей безмолвно склонил голову, признавая за великой государыней право на самые невероятные и несправедливые суждения. Разумеется, он был покорен, и Зимка это знала, необыкновенно проницательная во всем, что касалось мелкой галантной возни.

— Но у меня есть и хорошие свойства, — сказала она живо и опять тронула юношу за руку, — и вы можете, как это бывает между людьми чести, потребовать у меня удовлетворения.

На этот раз он глянул так, будто ослышался. Удивление его заставило усомниться и Зимку: что, собственно, она имела в виду?

— Вы проводите меня в харчевню, — велела она тогда обыденным голосом. Но, собравшись оставить карету, по внезапному наитию, схожему с острым ощущением опасности, остановилась.

— Вот что-о-о, — протянула Зимка. — Поставьте стражу вокруг харчевни. Чтобы не пускали толпу. Не нужно праздных зевак. И еще… — она додумывала на ходу. — Отправляйтесь, Дивей, в харчевню и спросите там моего названого отца Поплеву. Если найдете его, со всем возможным уважением, которого заслуживает государев тесть, Дивей, скажите почтенному… любимому старцу, что преданная дочь его сейчас будет. Если… если что не так, хорошенько расспросите кабатчика и возвращайтесь. Хорошенько расспросите, — повторила она с нажимом, не зная, как внушить то, что нужно. — Я жду вас. С нетерпением.

Когда посланник — или, может, разведчик? — удалился с поклоном, Зимка откинулась вглубь кареты и в лихорадочном, неудержимом уже волнении стиснула руки. Она отчаянно трусила.

Пятьдесят человек конной стражи — это, конечно же, было много для путанных улочек Хамовников. Лошади, кареты, дворяне и челядь запрудили подходы — не пройдешь. А скоро Поплева наткнулся и на заставу.

— Не велено! — отрезал распоряжавшийся тут дворянин.

Нетерпеливо покусывая соломинку, он выслушал вздорные объяснения простолюдина и еще раз отмахнулся: ни о каком государевом тесте он распоряжения не получал. А которое было — никого не пускать! — прямо свидетельствовало против наглых домогательств старика, ибо по сути своей подразумевало, что все, кому положено и кому надо, уже пущены.

…Когда ущелье улицы огласилось дробным цокотом копыт, Рукосилов человек Ананья, вторую неделю тайно обитавший в «Красавице долины», выглянул из окна коморки под самой крышей и к величайшему недоумению, которое быстро обратилось тревогой, обнаружил внизу половодье вооруженных всадников.

Разлившаяся по узкому лицу Ананьи бледность, которая оставила нетронутым только естественный красноватый цвет шишечки на конце носа, показала, что Рукосилов лазутчик принял прибытие дворцовой стражи на свой счет. Бежать? Однако он слишком хорошо знал, что покинуть харчевню можно только через общую комнату или через смежную с ней кухню — оба пути отрезаны.

Ананья заперся изнутри на хлипкий засов. Уединение, как обнаружилось, понадобилось лазутчику, чтобы поспешно разоблачиться. Смурый кафтан его, самого неприметного и скучного покроя, имел увеличенные подкладками плечи, что оправдывалось тщедушным сложением лазутчика. Отсюда, из наращенного птичьим пером и пухом плеча, Ананья извлек с помощью остро заточенного кинжала перышко, мало чем отличное от других, — чуть больших размеров и с особой резаной меткой у корня.

Уронив кафтан на пол, лазутчик присел за стол, где стояла чернильница, и начеркал несколько торопливых строк, которые начинались обращением «Государь мой Рукосил!».

После точки осталось только обмахнуть не просохшее письмо извлеченным из подкладки перышком — строки исчезли. Чистый лист можно было спокойно оставить на столе, — почтовое перышко выпорхнуло в окно. Дело сделано. Ананья скользнул к двери.

Со ступенек лестницы он заглянул в низкий зал харчевни — невзрачный, но чистый покой с двумя длинными столами. Перед слабо дымившим очагом молодой вельможа в серебристо-белых шелках, схватив хозяина харчевни Синюху за ухо, пригибал его к полу, сопровождая это занятие прибаутками. Здесь же, у очага, испуганно жались Синюхины домочадцы: жена, две дочери, маленький сынишка и придурковатая горбунья, которая служила на кухне. Пять или шесть случайных посетителей харчевни, бросив застолье, отступили к стене. У широкой двери на улицу поблескивали доспехи стражников.

Ананья попятился невидимкою и начал подниматься по плохо освещенной крутой лестнице. Тревожные соображения теснились у него в голове. Задерганный, оборачиваясь, чтобы прислушаться, застегиваясь на ходу, ступал он вкрадчивым шагом, бережно, словно боялся повредить лестницу… Но не уберегся — поскользнулся и, не успев ухватиться за поручень, грянулся с деревянным стуком.

Он сверзился на две-три ступени вниз без единого стона — в таком стоическом молчании, что можно было думать, будто он и сам состоит из дерева.

После короткой передышки Ананья возобновил движение ползком, на карачках, помогая себе руками. И расхрабрился уж было встать, когда послышались тяжкие, переходящие в стон вздохи. Снизу из-за поворота лестницы показался убитый горем Синюха. Мясистые щеки хозяина, и без того дряблые, распухли от слез, борода, обычно расчесанная надвое, спуталась, превратившись в сплошную, выпяченные губы под усами сложились рыдающей гримасой.

— Вы мой единственный постоялец! — всхлипнул Синюха.

— Я готов рассчитаться, — осторожно возразил Ананья.

— Велено спросить ваше настоящее имя!

Правая рука Ананьи подобралась к левой… хвать! поймал он свой указательный палец и больно его выгнул.

— Имя? Оно у меня одно.

— Несомненно. Я так и думал, — обреченно сказал Синюха. Он не видел смысла продолжать разговор, сгорбил покатые бабьи плечи и, тяжело опираясь на поручень, ступил шаг и другой вниз.

— Отчего же это такие строгости? — спросил тогда Ананья, вкрадчиво высвобождая плененный палец.

— Но где это видано, скажите на милость? — обернулся кабатчик. — Вынь да положь! Ты сначала растолкуй, а потом спрашивай. Сначала положи, а потом искать посылай. Так я понимаю. А то… Что же запрещать, когда ничего и не разрешалось?!

— Золотые слова! — подтвердил Ананья с сокрушенным вздохом.