Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

— Садись, говорю, не отсвечивай, — повторил Шишка с бранью и встряхнул в ладонях игральные кости. — Тебя за версту видно.

Товарищ его, бородатый мужик с намотанной на голове тряпкой, дернул Юлия за штанину и несколько раз причмокнул, изображая, по видимости, цокот копыт:

— Лучники! Фьюить-фьюить — стрела. Вава! Больно! — убедительно махал он руками, объясняясь с глухим, как с ребенком.

Но Юлий не отвечал, удивленно разглядывая старинный дворец в какой-нибудь версте от зарослей: стена хоромины пустила отросток, который обращался на глазах в крытый переход на столбах…

— Да сядь ты, твою… сукин сын, всех прищучат! — вскинулся желчный щербатый парень и швырнул обломок палки. Метательный снаряд угодил Глухому в спину. Юлий оглянулся. В удушливом зное летнего дня назревала драка. Юлий огрызнулся, с тоской соображая, что драки, пустой и ненужной как всегда, не избежать.

Потасовку предотвратила женщина — та дебелая, грудастая девка, что шустро шмыгала глазками, ни разу, кажется, не миновав Юлия. С дурашливым смехом она вскочила и облапила юношу жаркими, пышными объятиями, от которых тот зашатался, и оба повалились сквозь пыльный ломкий кустарник в траву — под насмешливый рев босяков. В довершение игры, безусловно необходимой для мира в шайке, девка, не теряя времени, чтобы поправить подол, сверкая белыми ляжками, проворно навалилась на юношу и принялась его целовать.

Юлий не мог вынести животной грубости того, что происходило на глазах разнузданно гогочущих босяков. Рыхлая, похотливая девка была ему противна — он вывернулся и шмыгнул в кусты.

— Постой, дурачок! — взывала она сорванным, без дыхания голосом, в котором совсем уж немного оставалось от забавы, скорее злость и обида.

Крадучись, Юлий скоро оказался в полнейшем уединении. Он продолжал таиться и после того, как опасность давно уж сошла на нет, двигался легким охотничьим шагом и вот… Увидел чужого. Который разве не подскочил, неприятно удивленный не меньше Юлия, в руках блеснуло нечто непостижимое… сверкающее… что босяк тотчас спрятал за спину, удерживая там и руку.

Это был долговязый дядька с изможденным лицом унылого склада. Об истощении сил свидетельствовали чахлая бородка и редкие волосы, что торчали из-под рваного колпака. В зубах чужака торчала потухшая трубочка.

Опомнившись, оборванцы воззрились друг на друга так, как смотрят первым или вторым взглядом встретившиеся в диком месте люди: кто сильнее? Сильнее был, очевидно, Юлий, тощий босяк признал это сразу и как-то так двусмысленно, и насмешливо, и просительно ухмыльнулся, налаживая мирные отношения. Потом, подумав, достал из-за спины руку.

На солнце сверкнул усыпанный алмазами венец.

Не веря себе, Юлий узнал малый венец Шереметов, которым из поколения в поколение венчались великие княгини. Он сделал шаг-другой и присел на корточки, опасаясь больше всего, что босяк даст деру. Но тот не дергался и сел в траву раскорякой.

— Ну и ну! — молвил Юлий, подлаживаясь к незнакомцу. Он даже выругался для большего взаимопонимания. — Где ты взял?

Долговязый махнул рукой куда-то за спину, в сторону волшебных дворцов. Венец он не выпустил, так что Юлий ухватил резной обруч с одной стороны, а противник держал с другой.

— Там этого добра скока хошь, — гугниво сказал добытчик венцов, которому мешала выражаться внятно торчащая в зубах потухшая трубка. Так что Юлий мало что понял бы, даже если бы разумел слованскую речь.

— Я глухой, — сообщил он, пожирая венец жадным и цепким взором. — Что ты там бормочешь?

Нет, венец этот не был подобием родовой Шереметовой драгоценности. На внутренней стороне обруча Юлий разглядел подлинную мету в виде трилистника, которую показывала ему еще мать… Потом краденный у матери венец достался Милице. Потом, так и не коснувшись чела несчастной Нуты, перешел к Золотинке. А та уж не расставалась с властью. Мысль эта обдала Юлия свежей горечью, но тут же он уличил себя, что сам себе и противоречит — он держал в руках то, что непреложно свидетельствовало об обратном.

Что значит не расставалась с властью, если вот он, венец, потерянный на дороге? Не с головой ли?.. Что знал он в действительности о Золотинке, о ее страданиях и борьбе, о жертвах, о подстерегавших ее опасностях? Что знал, чтобы судить? Сердце тяжко билось.

Он посмотрел на Долговязого взглядом, от которого тот ослабел:

— Ты где это взял?

Бродяга повел рукой — «там».

— Пойдем, покажешь, — сказал Юлий.

— А шел бы ты сам туда! — возразил Долговязый тихо. Пришлось ему, правда, при этом выпустить обруч, и он не без горечи проводил глазами заигравший в руках Юлия венец. Не менее ясно видел он и большой нож с простым деревянным череном, что висел на поясе у противника.

— Пойдешь? — спросил Юлий с угрозой. Что-то жесткое и безжалостное прорезалось в голосе, недоброе говорили глаза под крыльями бровей, так что Долговязый без всяких иных подсказок должен был тут догадаться о намерениях незнакомца прикончить его на месте, без предварительного хождения за тридевять земель.

— Дай сюда, не твое! — сказал он, засовывая трубку в карман, что можно было считать проявлением крайней решимости, и сделал попытку перехватить золотой обруч.

То, что произошло дальше, Юлий вспоминал потом без особого стыда. Он бросил спорный предмет и схватил босяка за шею. Несчастный лишь выпучил глаза и несколько раз, слабея, ударил противника венцом, ухитрившись разбить ему ухо в кровь, прежде чем захрипел и задергался. Юлий швырнул обомлевшего босяка на землю, поднял упавший наземь венец и стал над поверженным. Тот закашлял, пошевелился и посмотрел еще мутным взором.

— Я хочу видеть, где ты взял венец великой княгини. Отведешь меня и покажешь.

— Где-где, — пробурчал Долговязый, поневоле соглашаясь открыть чужаку злачное и обильное место, где валяются без призора знаки высшей государственной власти.

Пустынное поле перед дворцами они преодолели крадучись, руслом пересыхающего ручья. Побоку остались высоченные ворота, открытые из поля в поле, потому что не было при них ни кола, ни двора, ни проезжей дороги — ничего такого, что могло бы оправдать растрату волшебных средств на сооружение заведомо ни на что не годного чуда. Долговязый не обращал внимания на дворцы, а поглядывал на венец, который Юлий вынужден был нести в руках, не зная, куда пристроить. Венец-то, по видимости, и держал бродягу на привязи, удерживая его от бегства в этих неприютных, затянутых красноватой мглой краях, где глохло и тихо сказанное слово, и мягкий, чуть слышный шаг и где, казалось, бесследно пропал, растворился бы человек, стоило бы только ему присесть за ближним плетнем с поникшими подсолнухами.