Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Верно, Юлий тоже схватился за голову, бессознательно повторяя полный жуткого отчаяния жест, — в руках у него очутился венец. Не соображая, что золотой обруч все это время плотно сидел над ушами, он швырнул им в змея, с каким-то подспудным самообладанием целя в глаз чудовища.

И попал.

В шести шагах сильно пущенный снаряд перевернулся в воздухе один раз и ляпнул под роговое веко острым гребнем, зубцами, что шли по окружности обруча.

Словно оцепенев от рассчитанной и все равно ошеломительной удачи, Юлий замешкал, тогда как змей взвился, пронзенный болью, взвыл, и человек оказался на земле — неведомо как, весь в ушибах, но целый. Змей колотился, закрывая небо, он бил распущенными крыльями и чудовищно извивался брюхастым телом. Только чудо спасло Юлия и Золотинку в эти мгновения, когда Смок бороздил и уродовал землю. Чудо, а дальше и собственная ловкость: в кромешном ужасе, под мраком крыла, когда глаза секли пыль и песок, Юлий перекинулся на Золотинку и опять придавил ее на дно ямы. Засыпанные с головой, они еле дышали.

Смок бесновался и скакал, позабыв об обидчике. Все он тщился вытащить засевший под веко венец. Мотал головой, ничего не видя. Пытался стереть боль когтями крыла, но делал еще хуже. Подскакивал и крутился со сдавленным, сквозь зубы воем.

Он прядал туда и сюда, и едва его тяжкий топот и стон откатились куда-то вбок, захороненный землей Юлий приподнялся и расшевелил придавленную, полумертвую Золотинку. Сначала ее пришлось тащить волоком, потом оба упали — с гулом всколыхнулась земля, ушла из-под ног. Они ползли и опять вскочили, и снова земля заходила ходуном, Золотинка споткнулась, да и Юлий не устоял, не успев понять, что это было. Вскоре, кое-как одолев растерзанную перерытую луговину, они свалились в мелкий овражек, где достаточно было пригнуться, чтобы не видеть змея.

Со стоном Золотинка упала Юлию на руки, и он только теперь увидел, что она вывернулась из расстегнутого на спине снизу доверху платья, которое соскользнуло с плеч, так что неясно было, как вообще она передвигалась, с каждым шагом наступая на подол. Вдвоем они быстро сорвали с нее пласты парчи, золота и узорочья. Золотинка переступила через упавший под ноги наряд и осталась в легком нижнем платьице по колено — можно было бежать. И они побежали, пригибаясь, ползли, когда овражек обмелел еще больше, они двигались на карачках, изнемогая от судорожной спешки, и снова бежали — до первых зарослей, где упали с сиплым измученным свистом вместо дыхания, загнанные до тошноты. И однако после первых настоящих вздохов, искали они уже друг друга руками, сцепляли пальцы и крепко держали их, пожимая всё вновь и вновь.

Слезы туманили Смоку оба глаза, и больной, и здоровый, так что он едва ли что видел. Веко, постоянно вздрагивая, терзало занозу до исступления. Нескоро змей сумел овладеть собой настолько, чтобы не дергаться, и приняться за исцеление основательно. Неловкие когти скользили, царапали… и вдруг что-то освободилось. Острая, невыносимая боль обратилась пекущим жаром — заноза исчезла, и Смок это расчухал.

Змей дышал, судорожно, но глубоко, с облегчением, и даже что-то видел — левым, неповрежденным глазом. Он разглядел на земле золотую соринку, смятый венец. Потом догадался избавиться от другой занозы, которая засела в брюхе. Потоптавшись, обнаружил в овражке шелуху от женщины и мстительно растерзал платье, разбросав повсюду клочья парчи, золото и узорочье.

Оглядевшись одним глазом, Смок забил крыльями и после разбега взлетел у самой черты блуждающих дворцов. Набрав высоту, круто накренился и полетел обратно. Он не оставлял намерения отыскать попрятавшуюся по щелям сволочь. Подскакивая и снова взлетая, распластав крылья, он шаркнул лапой куда-то бегущего толстяка, хватил пастью другого, что забился под телегу, сокрушил мимоходом избушку, подозревая, что и там прячутся люди. Но бросивший Смоку вызов оборванец исчез вместе со своей златовлаской. Змей знал, что деваться им некуда — дворцы замкнулись сплошной каменной стеной, не оставив запертым в огромном кольце людям ни малейшей надежды.

В затхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли? И если тирану совсем плохо — хуже некуда — мир, может быть, обойдется теперь без подвигов? Или живой и здоровый пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в забвении?

Словом, Золотинка уже не знала, что и думать, когда за ней пришли. Кузнец расковал цепи. Благообразный молодой щеголь, который распоряжался стражей, оглядывал освещенную факелами камеру с брезгливым любопытством, как человек, чуждый житейской скверны. И опять Золотинка не могла понять, означает ли сей визит, что кровавое правление Рукосила подошло к бесславному и жалкому концу. Именно так — к бесславному и жалкому.

Весьма обходительный щеголеватый пристав, вкупе со стражей, провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, и выпустил его на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За ними, на узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета. Провожатый с некоторым подобием поклона сказал:

— Прошу вас, сударь. Вы поедете здесь. — Вторая часть приглашения явно содержала в себе приказ, что подтверждали окружившая карету стража и верховые лучники.

А когда Золотинка, не поднимаясь еще по крутой подножке, заглянула внутрь (для чего пришлось потянуться на цыпочки, потому что пол кареты находился выше подбородка), она увидела башмаки, чулки, колени в таком избытке, что смелые предположения, будто карету подали под одного маленького пигалика, пришлось оставить.

Внутрь тесного кузова набилось шестеро.

— Здравствуйте, господа хорошие! — сказала Золотинка, приветствуя разношерстное общество, которое украшала приятная девушка с томным округлым подбородком.

Милая девушка, нагнувшись, чтобы видеть пигалика из-за жирной груди заслонившего ее толстяка, хотя ничего и не сказала, но выразила малышу молчаливое сочувствие. Ближайшие соседи поджали ноги, позволяя ступить. Стража захлопнула дверцу, кони рванули, и Золотинка плюхнулась на колени холеного, хорошо одетого господина по правую руку от входа, который сказал ей без особой любезности:

— Держаться нужно, милейший!

Обескураженная, Золотинка поднялась, чтобы уцепиться за стойку дверцы, но тут же скакавший обок с каретой всадник прикрикнул с истошной тревогой в голосе:

— Сядь! У окна не торчать! Не соваться!

Золотинка хлопнулась задом под ноги пассажирам — на что-то жесткое, что оказалось, при ближайшем рассмотрении, цепью. Кандалы принадлежали обросшему недельной щетиной, изможденному человеку, который сидел в углу напротив цветущей девушки и был настолько необходителен, что, набиваясь в спутники такой славной барышне, не озаботился посетить предварительно ни цирюльника, ни кузнеца.