Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - принц короны

— Но почему…

— Время великих перемен, — объяснил я. — Потому и заговорил. Вы будете той великой королевой, даже величайшей, что изменит судьбу эльфов к лучшему, выведет их на дорогу щастя и победного процветания!

Она пробормотала одурело:

— Да… Раз и Великий Дуб… что вы там делаете?

— Да эти шнурки, — пробормотал я, — вечно в них путаюсь.

Она повела бровью, и платье вообще исчезло со всеми узелками на шнурках, завязочками, веревочками, брошками и прочими ненужностями, отвлекающими мужчин от главного, что находится под кожурой, какой бы она ни была красивой.

Я видел обалдело, что она не соображает, что делает и что происходит: мне помешали эти сложные узелки, она их убрала, как и то, что мне помешает, как она чувствовала, еще. Я смотрел с сильнейшим щемом в успевшем заскорузнуть и отвердеть сердце и чувствовал, как плавится его защитная корка из заледеневшего гранита и внутри просыпается и с надеждой прислушивается ко всему, что происходит там снаружи, нечто трепетное и, стыдно признаться, жаждущее вот этих розовых соплей.

— Нас ведет Великий Дуб, — сказал я страстно, — да будет на все его воля, его желания! Да сбудется все, что он велит нам совершить, и да оправдаем мы его надежды!

Она проговорила заплетающимся языком, в голосе прозвучала тревога:

— Конт…

— Ваше Величество…

— Я слышу только его присутствие… а вы…

— Я и голос слышу, — заверил я. — Даже не голос, а те указания и установки, которые дает, словно десять заповедей… Может, их и больше, но какие-то мог не расслышать.

Она шепнула:

— Конт, постарайтесь следовать его воле…

— Постараюсь, — заверил я, — еще как постараюсь!

Ее тело девственницы, что должно быть фригидным, оказалось очень чувствительным, и когда я наклонился, чтобы почти целомудренно поцеловать в плечо, там побежали «гусики», кожа пошла крохотными пупырышками, а когда осмелился приблизить губы к ее нежнейшей груди с по-детски розовыми кружками, там в ответ поднялись красные кончики, затвердели и стали еще крупнее, наливаясь багровостью, словно накаляясь в огне.

Я целовал ее всю нежно и осторожно, она закрыла глаза и прислушивалась к тому, как отзывается ее тело на зов Великого Дуба, а я нежно и со щемом ощупывал и разминал ее розовые ступни, пальчики такие смешные и трогательные, я брал их в рот по одному, словно леденцы, а Синтифаэль вздыхала и поворачивала голову из стороны в сторону, еще больше разметывая по подушке золото волос, но глаз не открывала.

В какой-то момент она шепнула с испугом:

— Конт… я не знаю, что со мной происходит…

— Ваше величество, — ответил я быстро, — не противьтесь, это воля Великого Дуба!.. Он так своеобразно говорит с нами. А я как бы авгур-толкователь…

— Это… кто?

— Неважно, уже иду…

Она не успела спросить, куда это я иду, если и так уже не просто рядом, а зачем-то почти сверху, навис, как разогретая на солнце скала, на которой любят греться и нежиться ящерицы.

— Ваше Величество, — шепнул я, — а теперь раздвиньте ноги… Это ритуальное, еще жрецы майя в своих календарях… И Нострадамус… Нет-нет, именно так необходимо и как бы предначертано! Кто мы, чтобы противиться воле Великого Дуба, что ведет нас сквозь испытания к вершинам побед?

Похоже, хтоническая мощь Великого Дуба заполонила ее суть и вытеснила сознание, ибо во взгляде появилось… ну, не безумие, но исчезла та прямота и проницательность, что всегда так смущала, с женщинами только я должен быть умным, а они все обязаны быть или казаться дурами, потому сейчас, не давая ей выйти из этого правильного состояния, я принялся покорно исполнять священную и непререкаемую волю Священного Дуба, чувствуя, как сам становлюсь уже не просто дубом, а вулканом, раскаленным внутри и наполненным магмой.

Мы так и проснулись утром, держа друг друга в объятиях. Воля Священного Дуба все еще не покинула наши тела и наше объединенное сознание. Я ощутил это и по Синтифаэли, она что-то пробормотала, примостила голову на моем плече и, обхватив рукой за другое плечо, снова заснула, а я боялся даже дышать на нее, такую нежную и хрупкую, чтобы не повредить слишком горячим дыханием.

Дворец, такой чуткий к нашим запросам и пожеланием, то ли проболтался, то ли наябедничал Совету Мудрых, и когда мы пробудились во второй раз, Синтифаэль вздрогнула и в страхе посмотрела по сторонам.

— Что… что произошло?

Я сказал в чисто мужском покаянии:

— Если бы я сам знал!.. Всегда считал себя таким булыжником, что не поддастся никаким голосам и чувствам, а тут вдруг на тебе!.. И на голову не налезет!.. Это ж каким дубом нужно быть…

Она прошептала настороженно:

— Конт! Вы слышали древний зов Великого Дуба, что он велел?

Я сказал в тоске:

— Какой зов? Я сам был дубом, да не просто великим, а просто таким, что и сам не знаю!.. Это он все, а я ни при чем, я не мог даже противиться такой великой всесшибающей силе…

Ее громадные глаза расширились еще больше, век бы в них смотрел, в них проступило безмерное изумление.

— Что? Со мной в твоем никчемном теле был наш великий прародитель Вечный и Мудрый Дуб?.. Это он оказал мне свою милость, как и предсказано в древних пророчествах?

Я спросил с надеждой:

— Даже в пророчествах? Ох, как я в них верю, как верю!

— Сказано, — продолжила она, подняв воспламененное лицо и узкие ладошки кверху, — явится самой мудрой из женщин в тяжелый час нашего племени…

— И самой красивой, — сказал я льстиво. — Ну тогда да, понятно… почему ничего не помню!

Она повернула ко мне голову, глаза блеснули гневом.

— Точно?

— Абсолютно! — поклялся я. — Помню, как вошел в этот зал… а потом вдруг почему-то вот здесь. Что-то случилось, а?

Она произнесла надменно:

— Великое Таинство!.. Только богам доступное.

— Да, — сказал я лицемерно, — боги могут все! Даже то, наверное, что не могут принцы. А то и короли, хотя еще не уверен.

— Конт, — произнесла она холодно, — займите свое место у двери.

— Да-да, — пробормотал я, — у двери на коврике… Ох, там даже и тряпочки нету.

Она молчала, а я слез с ложа и двинулся в нужную сторону, покачиваясь и хватаясь за воздух, словно вылавливаю и давлю белых чертей, а когда преодолел это бесконечное пространство, повернулся лицом к залу и уперся спиной в дверь, чего раньше не делал, но сейчас в самом деле оправданно, ноги подрагивают и обещают вот-вот превратиться в воду.

Синтифаэль все еще сидит, выпрямив спинку, на ложе, чистая и светлая, будто из лунного света. Вся настолько прозрачная, что дать бы ей морковку, как зайцу, я бы видел, как та идет по горлу, а потом опускается в пузо, которого нет, а потом лежит в боку, красная такая…

Лицо в тени, но мне кажется, потрясенно-растерянное выражение все еще то, прежнее, и уходить не спешит.