Н. К. Джемисин - Сто Тысяч Королевств

— И все же… почему?

Он долго смотрел на меня, видимо, не знал, что сказать в ответ. А потом — уже в который раз — вздохнул:

— Потому что мне не нравится, как они с тобой обошлись и обходятся. Потому что ты похожа на меня. Но вообще — я сам не знаю почему.

«Ты похожа на меня». Кто же я? Чужой среди своих? Он вырос здесь, с Главной Семьей его, как и меня, связывали теснейшие узы — и тем не менее Декарта никогда не будет считать его настоящим Арамери. А может, он имел в виду, что я, как и он, единственный честный и порядочный человек в этом мерзком дворце? Если, конечно, Теврил честный и порядочный человек…

— А ты знал мою мать? — вдруг спросила я.

Он искренне удивился:

— Леди Киннет? Вообще-то, когда она уехала с твоим отцом, я был еще ребенком. Я не очень-то хорошо ее помню.

— А что ты помнишь?

Он прислонился к краю стола, сложил руки на груди и задумался. В свете, который испускала непонятная гадость, облицовывавшая стены, его волосы сияли как начищенная медь — надо же, а ведь совсем недавно такой цвет мне показался бы крайне неестественным. Но теперь я жила среди Арамери и водила дружбу с богами. Мои представления о неестественном претерпели значительные изменения.

— Она была очень красивая, — наконец решился он. — На самом деле все члены Главной Семьи очень красивые — если природа обделяет их дарами, они восполняют их недостаток магией. Но в ней было еще что-то такое…

Он задумчиво нахмурился, пытаясь подыскать правильные слова.

— Она всегда казалась мне немного печальной. Не знаю почему. Я никогда не видел, чтобы она улыбалась.

А я помнила улыбку матери. Конечно, когда отец был жив, матушка улыбалась чаще, но иногда она и ко мне обращала веселое лицо. Я почувствовала в горле тугой комок и сглотнула. И покашляла, чтобы он провалился — не хватало еще слезу пустить.

— Думаю, она была с тобой ласкова. Ей нравилось возиться с детьми.

— Нет.

Лицо Теврила вдруг посуровело. Если он и заметил мою слабость, то оказался достаточно хорошим дипломатом, чтобы не подать виду.

— Она, конечно, всегда вела себя вежливо, но я в ее глазах был полукровкой, которого растили слуги. Было бы странно, если бы она относилась к таким, как я, ласково. Или даже с интересом.

Я нахмурилась — опять не сдержалась, опять у меня все на лице написано… Но… все равно странно. В Дарре матушка лично заботилась о том, чтобы дети прислуги получали подарки на день рождения и церемонии посвящения свету. Удушливым и жарким даррским летом она позволяла слугам отдыхать в нашем саду — там веяло прохладой. Она относилась к экономке как к члену семьи.

— Я был тогда еще ребенок, — вдруг добавил Теврил. — Если хочешь узнать больше, расспроси старых слуг.

— А кого? Не подскажешь?

— Да с тобой каждый охотно поболтает. А вот кто лучше всех помнит твою матушку — тут даже не знаю, что сказать.

И он красноречиво пожал плечами.

М-да, я надеялась вызнать побольше, но и так ничего получилось. Надо будет поразмыслить позже над его предложением.

— Спасибо тебе, Теврил, — сказала я и отправилась на поиски Релада.

В глазах любого ребенка мать — богиня. Она может быть милостивой и гневной, восхитительной или ужасной, но так или иначе — непременно любимой. Я уверена, что любовь к матери — самая великая сила во вселенной.

Моя мать. Нет. Не сейчас.

В зимнем саду дышалось тяжело — из-за влажности, и жары, и плывущих в воздухе густых ароматов цветущих деревьев. Над их вершинами уходил в небо шпиль — центральный и самый высокий. Вход в него терялся в лабиринте троп. В отличие от прочих башен, эта истончалась до нескольких футов в диаметре почти у самого основания, так что там не могли разместить ни апартаментов, ни покоев. Наверное, шпиль был чисто декоративным.

Если прикрыть глаза, можно не смотреть на дурацкое архитектурное излишество и представить, что ты в Дарре. Правда, деревья здесь неправильные — слишком тонкие и высокие и слишком далеко отстоящие друг от друга. В моих краях леса — густые, влажные и темные, как семейные тайны. Стволы оплетают лианы, а в листве и в траве кишат странные и пугливые существа. Однако звуки и запахи весьма похожи. Я стояла, вдыхала и вслушивалась, пытаясь унять тоску по дому. Но тут рядом со мной зазвучали голоса, и наваждение рассеялось.

И рассеялось, надо сказать, моментально — один голос принадлежал Симине.

Я не могла разобрать слов, но она подошла совсем близко. Стояла в нише, укрытой густыми кустарниками и деревьями. Выложенная белыми камушками тропа вела как раз туда и, возможно, ответвлялась в сторону ниши — чтобы спрятавшиеся в ней могли заметить приближающегося человека загодя.

Загодя заметить, говорите? А черта с два! Нет, тысячу, миллион чертей с два, и с три, и с четыре!

Мой отец при жизни был великим охотником. Он научил меня бесшумно ходить по лесу — так, чтобы палая листва под ногами не шуршала. И я знала, что надо идти пригнувшись, потому что человек по природе своей склонен отмечать движение на уровне глаз, но не ниже и не выше. Если бы дело было в даррском лесу, я бы влезла на дерево, но как забираться на эти тонюсенькие голые стволы? Так что я решила пригнуться.

Когда мне удалось подойти поближе — слова я и теперь еле различала, но еще подкрасться не решалась, вдруг увидят, — я сжалась в комок у подножия дерева и напряженно прислушалась к беседе.

— Ну будет тебе, братец, разве я много прошу?

Теплый, медоточивый голосок. Симина. Я задрожала от гнева — и страха. Она натравила на меня бога! Как бойцовую собаку! Просто чтобы развлечься! Да уж, давно я ни к кому не испытывала такой ненависти…

— Я бы сказал — слишком много. И я совершенно не склонен выполнять твои просьбы.

Какой высокомерный тенорок. Мужчина, но кто? Релад?

— Уходи. Мне нужно подумать.

— Ох, ну ты же знаешь, что такое эти мелкие темные народцы, братец. Ни терпения, ни рассудительности, ни интеллекта. Они вечно лелеют обиды столетней давности…

Тут я перестала слышать, что она говорила. Зато услышала шаги — наверное, Симина прохаживалась то ко мне, то от меня. Когда от меня — я ее не слышала.

— Ну же, пусть твои люди подпишут договор о поставках. И им выгода, и тебе выгода!

— А вот это, милая сестрица, есть чистая и беспримесная ложь. Ты никогда бы не предложила нечто выгодное лишь мне.

Усталый вздох, неразборчивое бормотание, а затем:

— Я же сказал — уходи. У меня голова раскалывается.

— Еще бы ей не раскалываться, после такой-то попойки…

Голос Симины заметно изменился. Нет, она не грубила и по-прежнему придерживалась легкого, любезного тона, но теплота улетучилась — видимо, потому что Релад не собирался уступать. Я подивилась: надо же, вроде бы какая малость, а голос совсем по-другому звучит.