Робин Ла Фиверс - Жестокое милосердие

— Спасибо, я согрелась, — произношу чопорно.

Я стараюсь не встречаться с ним глазами, чтобы он не распознал моего смятения. Говорю себе, что этот человек давным-давно привык изображать галантного кавалера. И его забота обо мне ровным счетом ничего не значит. Он и о своем коне неплохо заботится. И вообще, все это рыцарское обхождение вполне может оказаться частью ловушки. Я поверю ему, решу, будто мне ничто не грозит, а он…

— Никогда бы не попросил тебя, знай я, как…

Я перебиваю:

— Со мной все в порядке.

Он вглядывается в мое лицо, стараясь понять, правду ли я говорю. Я пытаюсь вернуть его внимание к предмету нашего расследования:

— Он почти ничего не сказал.

Дюваль в недоумении переспрашивает:

— Ты о чем?..

Я едва не прыскаю. До чего же легко тревога о моем самочувствии заставила его начисто позабыть, чем мы тут вообще занимались!

— Мартел рассказал мне очень немногое.

— Немногое — все же лучше, чем ничего, — припоминая, кивает Дюваль. — Продолжай!

После встречи с душой в мыслях у меня полный разброд. Пытаюсь сообразить, о чем можно рассказывать, а что лучше оставить при себе. Я выгадываю время, стаскивая с плеч его плащ.

— Обрывки, — говорю я. — Разрозненные куски. Ничего связанного общим смыслом… — Стараюсь собрать все части мозаики, какие сумею: может, хоть так я обрету какое-то преимущество, имея дело с этим мужчиной. Однако слова матушки настоятельницы насчет всемерной правдивости звенят у меня в ушах, и я говорю: — Видела флотилию кораблей…

— Кораблей! Описать можешь?

Я рассказываю о них подробно, насколько это возможно.

— Проклятье! — вырывается у него, и он принимается расхаживать туда-сюда по поляне. — Французский флот!

Я понимаю: происходит именно то, чего страшились аббатиса и канцлер Крунар. Мартел подыскивал порт, где могли бы высадиться французы.

— Дальше ехать можешь? — спрашивает Дюваль. — Кажется, нам нужно спешить.

Я молча поворачиваюсь и иду к своей лошади.

Мы въезжаем в Кемпер вскоре после наступления темноты. На последнем отрезке пути нам озаряют дорогу костры на полях: это местные пахари празднуют день святого Мартина. [4] День святого Мартина, в нашей традиции — Мартынов день, празднуется католической и англиканской церквами 11 ноября, православной — 25 октября. Въехав в город, Дюваль сразу направляется в маленькую гостиницу, владелец которой встречает нас как почетных и долгожданных гостей. Он буквально не знает, куда нас посадить. Но вот наконец перед нами плошки с тушеной крольчатиной и кружки горячего вина со специями, а заботливый хозяин возвращается на кухню. Проголодавшись в дороге, мы молча едим. Надо сказать, что после вызывания души Мартела Дюваль все больше помалкивает, но я прямо-таки вижу, как в его голове вращаются жернова. Они обтачивают каждую крупицу услышанного до тех пор, пока она не уложится в только ему одному известный узор.

Молчание меня вовсе не тяготит. Проведя в седле целый день, я зверски устала — какие тут разговоры!

Но вот с ужином покончено. Возвращается хозяин и по узкой лесенке ведет нас наверх, где приготовлены комнаты. Их разделяет лишь стенка, но двери в ней я, по счастью, не обнаруживаю. Это слегка успокаивает меня, но я все равно долго ворочаюсь в постели, не в силах заснуть. Очень уж явственно ощущаю Дюваля по ту сторону стенки. Пламя его души горит сильно и ровно. Как оно не похоже на жизненные светочи сестер, рядом с которыми я три года спала в монастыре!

На другой день мы пускаемся в путь еще до рассвета. Выбравшись из города, до самого полудня не делаем остановок. Если я что-нибудь понимаю, Дюваль готов ехать и дальше, но лошадям требуется передохнуть.

Мне тоже, вообще-то. Но я нипочем не желаю в этом сознаться.

Пока он занимается лошадьми, я разминаю ноги и затекшую спину. Напоив лошадей, Дюваль пускает их пастись, после чего роется в своей седельной сумке и извлекает небольшой сверток. Сунув его под мышку, идет прямо ко мне.

Я стою посередине поляны, греюсь на солнышке. С неудовольствием осознаю, что буквально впитываю каждое движение Дюваля. Вот он отбрасывает за плечо плащ, вот стаскивает потертые кожаные перчатки… До чего я дошла! — меня завораживают его руки. Я немедленно вспоминаю их прикосновение, их живое тепло… Делаю над собой усилие и отвожу взгляд.

Дюваль и не подозревает о том, какие чувства обуревают меня. Он разворачивает ткань и берет треугольный ломоть твердого сыра. Разламывает его пополам и протягивает мне кусок:

— На, поешь.

Я невнятно благодарю и беру угощение. Теперь я вроде как завишу от него, вот еще не хватало! Сперва меня кормил отец, потом собирался кормить Гвилло, а теперь еще он! Всколыхнувшееся детское упрямство велит запустить в него этим сыром и ни в коем случае не брать его в рот… но я давно уже не дитя. На мне долг перед моим монастырем, моим святым покровителем, моей герцогиней. Я жую и клянусь себе, что в следующей гостинице сама расплачусь за еду.

На поляне тихо, только журчит ручей, из которого напились лошади. Молчание кажется мне неловким, но о чем мне говорить с Дювалем? О каких-нибудь пустяках? Вот еще глупость… Интересно, а он чувствует нечто подобное?

Я кошусь на него и с негодованием обнаруживаю, что он наблюдает за мной.

Мы одновременно отводим глаза, но, даже не глядя, я каждым своим органом ощущаю его близость. Чувствую едва уловимое тепло его тела. Обоняю запах кожи и мыла, которым он пользовался утром в гостинице. Это неотвязное присутствие просто бесит меня. Ау, где вы, все мои обиды на этого человека? Где вы, подозрения? Куда пропал гнев?

Я вдруг спрашиваю:

— Что тебе было нужно от Ранниона тогда в таверне?

Вот так. Просто образец утонченной хитрости и расчетливого коварства.

Он морщит лоб, словно делая нелегкий выбор, и наконец отвечает вопросом на вопрос:

— А что тебе известно о человеке, которого ты там убила?

Я удивленно моргаю:

— Я не обязана что-либо знать о тех, кого убиваю. Я лишь исполняю волю Мортейна.

— И тебя это устраивает? Действовать вслепую, не ведая, почему и за что?

На самом деле меня это устраивает, и даже очень, но сам вопрос раздражает. Дюваль как бы намекает, что у меня ума не хватает не то что узнать сверх необходимого, но даже пожелать этого.

Я холодно отвечаю:

— Не надеюсь, что ты сможешь понять долг и послушание верных Мортейна.

Он настаивает:

— Как же монастырь определяет, кого следует убить?

Я вглядываюсь в его лицо, но не могу разобраться, чьи деяния он подвергает сомнению — монастыря или же сугубо мои.

— Это дело монастыря, господин мой. Оно тебя не касается.

Но его не так легко сбить с толку.