Гай Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-консорт

— Выше? — переспросил я. — Или просто сильнее?

— В этом мире, — ответила она грустно, — кто сильнее, тот обычно и выше.

Я оглянулся еще раз, скала уже совершенно затерялась среди таких же, серых и неопрятных, зато в виски застучала совсем новая мысль.

— И что, многие вот так хапают этот чудесный меч, которым можно рубить всех и все, что попало?

Она ответила с грустной улыбкой:

— Все.

— Все? — не поверил я. — Но что‑то я не видел толпы героев с такими мечами!

Она ответила тихо:

— Но это же было только испытание.

— А — а-а, — протянул я разочарованно, — меч был ненастоящим?

— Настоящий.

— Тогда… его не собирались отдавать?.. Понятно. А что с теми, кто не прошел испытание?

Она опустила голову и промолчала. Зайчик все еще идет галопом, но часто делает скачки в сторону, чтобы не столкнуться с летящими навстречу скалами, а у меня по телу пронеслась холодная дрожь. Однако, когда собрался начать допрос с пристрастием, очень уж не нравится, когда меня нечто такое испытывает, это я должен всех испытывать по своему выбору и произволу, она напряглась, я чувствовал, как все тело стало ригидным.

После паузы произнесла осевшим голосом:

— А вот отсюда вам нужно будет проехать… с завязанными глазами.

— Что? — переспросил я с подозрением. — Зачем?

— Так надо.

— Еще чего, — ответил я с достоинством. — Человеку, у которого завязаны глаза, так хорошо фиги тыкать под нос!.. Нет, мое рыцарское достоинство не позволяет позволить непозволенное и даже не позволяемое.

Она сказала торопливо:

— Остановите возле того камня! Дальше… опасно.

Я придержал Зайчика, Бобик и сам ощутил неладное, сел и уставился на обоих большими удивленными глазами вечного ребенка.

— Вы должны позволить мне завязать вам глаза, — проговорила она.

Я видел, что произносит это через силу, уже бледная и вздрагивающая.

Тревога поднялась откуда‑то из сапог, взбиралась медленно, сперва охватывая холодом ноги, а когда добралась до сердца, в животе уже сформировалась льдина размером с айсберг.

— А если не дам завязать? — спросил я.

Она вздохнула.

— Тогда я зря проделала весь долгий путь. И… наши надежды на вас будут потеряны.

Я уставился на нее со злостью, даже не добавила к слову «путь» «опасный», но это отчетливо прозвучало в укоряющем взгляде и голосе.

— Да что вы все, — вырвалось у меня злое, — на гуманизьм берете?.. Как будто я в самом деле этот, какего… ага, либералист! Политик — он всегда политик! А вы мне позорные чуйствы шьете!.. Давайте мне вашу тряпку, я сам повяжу, ибо человек — хозяин своей судьбы!

Она сказала торопливо и с явным облегчением:

— Да — да, благородный конт, все на ваших условиях!.. Завязывайте, поплотнее завязывайте… Позвольте, я чуть поправлю.

Конечно, ее подправляние состояло в том, что проверила, не подгляну ли, но я стерпел, все равно сумею, слово не давал, к тому же я сейчас больше политик, заботящийся о себе и всяких прочих, чем благородный рыцарь, которого беспокоят только честь и достоинство.

Зайчик пошел ровно, но я чувствую, что сейчас его направляет Уулла, копыта привычно стучат по камню. Впереди гавкнул Бобик, но тоже без страха, просто напомнил арбогастру, что вот он, такой отважный, всегда впереди.

В какой‑то момент я ощутил нечто иное, даже не опасность или просто неладное, а иное, чувство такое необычное, что я тихо поднял руку и, не привлекая внимание Ууллы, чуть — чуть сдвинул повязку…

У меня едва хватило сил вернуть ее на место. Мы едем мимо скальной гряды, я отчетливо различил каждый камешек и красные с желтым прожилки в нем, между скалами синее небо с белыми кучерявыми облачками, похожими на стадо овец, затем все оборвалось резко и неожиданно. Вместо скал возникло темное смутно клубящееся ничто, у меня кровь замерзла в жилах от ужаса, когда всем существом ощутил, что это первозданный хаос, в котором не только скал, нет облаков и даже неба, ничего нет, ничего…

Успел увидеть одинокую скалу, странно и дико зависшую в этом хаосе без всякой опоры, плотно зажмурился, несмотря на плотную повязку, и ехал так, вздрагивая в смертельном страхе, что угнездился в каждой клетке тела, пока не услышал мягкий голос:

— Все, здесь можно снять.

Я не двигался, чувствуя себя льдиной, она сама развязала узел, я увидел перед собой крупные глаза, полные сострадания.

— Вы, конечно… не послушались?

— Сползло чуть, — пробормотал я.

— Человек, — произнесла она со странной интонацией. — Мне говорили, что обязательно постараетесь взглянуть… Есть ли запреты, которые не нарушили бы люди?

— Есть, — ответил я все еще вздрагивающим голосом.

— Какие?

— Не знаю, — ответил я. — О которых мы еще не догадываемся. Но вообще‑то мы боремся с собой и стараемся не нарушать запреты, по крайней мере — заповеди.

Меня передернуло, я стиснул челюсти, не давая зубам выбивать дробь.

— Не надо было, — произнесла она с укором.

— Что это было?

Она ответила слабым голосом:

— Говорят, Высший Бог отвлекся чем‑то… и недоделал мир.

Я кивнул, принимая языческое объяснение, по их взглядам Бог делал мир вручную и каждую скалу отдельно, а не сразу мир целиком, но мне ближе вариант, что это родимые пятна чудовищной войны, когда уничтожалось само пространство…

Плечи мои снова передернулись сами по себе, я поспешно отогнал видение хаоса, на него в самом деле не может смотреть смертный, это настолько ужасающе и противоречащее даже не жизни, а вообще… даже слов таких нет…

Скалы давно остались позади, мы выехали на простор, и сразу из середины болота, по краю которого помчался Зайчик, без малейшего всплеска показались два острых кончика, похожих на широкие острия гигантских пик. Оба расширяются и расширяются по мере того, как понимаются из воды, затем между ними поднялся покрытый ряской купол, еще через минуту я с холодком в сердце увидел надбровные бугры и потрясенно понял, что это исполинская голова размером с большой сарай.

Она поднялась еще чуть, темная болотная вода колыхнулась и замерла на уровне широких скул. Массивные веки, похожие на щиты для тяжелой панцирной пехоты, поднялись.

На меня в упор взглянули мертвые глаза. Голова из позеленевшей меди или латуни, вся изъеденная коростой, на лбу тяжелые и глубокие складки, а над переносицей глубокая дыра, куда пролез бы мой кулак в булатной рукавице.

Я проговорил тихо, изо всех сил удавливая голос, чтобы не дрожал:

— Это кто?

Она ответила трепещущим, как огонек свечи на ветру, голосом:

— Н — не… знаю…

— Как, — спросил я почти мужественно, — разве это голова не высовывается всякий раз, когда мимо идут всякие?

Она пролепетала, вздрагивая всем телом и едва не плача: