Наследие

Насуада говорила до тех пор, пока не исчерпала все аргументы до единого, все возможные призывы и моль­бы, а когда она умолкла — лишь для того, впрочем, чтобы поискать еще какие-то подходы к своему тюремщику, — он буквально заткнул ей рот очередным куском хлеба. Он так долго держал его у самых ее губ, что она пришла в ярость, однако оттолкнуть его руку не могла. А человек в сером даже не дрогнул под ее бешеным, испепеляющим взглядом и продолжал смотреть на нее теми же, совершенно пусты­ми глазами.

По спине у Насуады даже мурашки поползли, когда она осознала, что его поведение вызвано не потрясением и не гневом; она действительно ничего для него не значила. Она бы еще поняла, если бы он ее ненавидел, или же испы­тывал извращенное наслаждение, мучая ее, или же он был бы рабом, который просто вынужден исполнять приказа­ния Гальбаторикса. Но ни одно из этих предположений, похоже, не соответствовало действительности. Скорее, че­ловек в сером был равнодушен ко всему, даже к самой жиз­ни; лишен даже самого слабого намека на чувства. Он бы — и Насуада в этом совершенно не сомневалась — с такой же готовностью убил бы ее, с какой сейчас заботился о ней, и не испытал бы при этом ни малейших сожалений. Так че­ловек, не замечая, убивает муравья, наступив на него или небрежно смахнув его с себя.

Проклиная себя за то, что есть ей необходимо, чтобы поддержать силы, Насуада открыла рот и позволила тю­ремщику положить туда кусочек хлеба с сыром, хотя боль­ше всего ей хотелось откусить ему пальцы.

Он кормил ее, точно ребенка. Кормил с рук, бережно кладя каждый кусочек пищи прямо ей в рот, словно в не­кий хрустальный сосуд, который он может в любой момент нечаянно разбить своими толстыми пальцами.

Душа Насуады была охвачена ненавистью и гневом. Она, предводительница величайшей в истории Алагейзии армии варденов и их союзников, дошла до такого позора… Нет, ничего подобного! Она — дочь своего отца. И когда-то она жила в Сурде, на кишащей народом рыночной улице, где царили пыль и жара, а вокруг слышались громкие кри­ки торговцев. Вот и все. И нет у нее никаких причин быть высокомерной, нет причин не признавать своего нынеш­него падения.

И все же она ненавидела склонявшегося над нею чело­века в сером. Ненавидела за то, что он настойчиво продол­жал кормить ее, хотя она и сама могла бы прекрасно с этим справиться. Она ненавидела его хозяина Гальбаторикса — или кто там еще был его хозяином? — который приказал держать ее распятой на этой каменной плите, лишая гор­дости и достоинства. Она ненавидела ощущение униженно­сти, которое уже сумели у нее вызвать те, кто ее похитил.

Она должна убить этого человека в сером! Если она еще способна довести до конца хотя бы одно дело, то пусть это будет смерть ее тюремщика. Если не считать побега, ничто другое, пожалуй, не доставит ей большего удовлетворе­ния. «Что бы для этого ни потребовалось, я найду способ с ним разделаться!»

Мысль об этом была ей так приятна, что она почти с удовольствием доела все, что он ей предлагал, все время думая только о том, как бы ей исхитриться и убить этого человека.

Когда Насуада поела, человек в сером взял поднос и ушел. Она слушала, как затихают вдали его шаги, как где-то позади ее ложа открывается и закрывается дверь, как лязгает задвигаемый засов, как с глухим ударом пада­ет в пазы тяжелая стальная балка, намертво запирая вход в ее комнату.

А потом она снова осталась одна и развлекалась тем, что обдумывала различные способы убийства.

На какое-то время, правда, она отвлеклась от этих мыс­лей, следя за извивами одной из линий, нарисованных на потолке, и пытаясь определить, начало это ее или конец. Линия, которую она выбрала, была синей; этот цвет был ей особенно приятен из-за того, что ассоциировался у нее с тем единственным человеком, о котором она в первую очередь и думать не смела.

Потом отслеживание линий ей тоже надоело, как и фантазии на тему мести, и она, закрыв глаза, соскольз­нула в тревожный полусон, когда время, следуя парадок­сальной логике ночных кошмаров, течет одновременно и быстрее, и медленнее, чем обычно.

Когда человек в сером появился вновь, Насуада была почти рада его видеть — и сама себя проклинала за это, счи­тая эту радость проявлением слабости.

Она не могла сказать точно, сколько времени прошло — и вряд ли здесь кто-нибудь скажет ей, который час, — но понимала, что на этот раз ожидание было короче преды­дущего. И все же ожидание показалось ей нескончаемым, и она все время боялась, что ее так и оставят здесь в пол­ном одиночестве, привязанной к этой каменной плите. И с отвращением вынуждена была признаться самой себе, что благодарна человеку в сером за то, что теперь он вроде бы станет навещать ее чаще.

Лежать без движения на гладкой каменной плите в те­чение многих часов уже было мукой, но не иметь никаких контактов с живыми существами — даже с такими невыра­зительными, почти неживыми, как ее тюремщик, — было настоящей пыткой, которую вынести было куда труднее.

Когда человек в сером освобождал Насуаду от пут, она заметила, что рана у него на руке совершенно зажила; кожа на месте укуса была гладкой и розовой, точно у молочного поросенка.

На этот раз сражаться с ним она не стала, но по дороге в уборную сделала вид, что споткнулась и упала, надеясь, что окажется достаточно близко от подноса с едой и суме­ет украсть с него небольшой столовый нож, которым ее тюремщик нарезал для нее пищу. Однако поднос оказался слишком далеко. А подтащить к нему человека в сером она не смогла — он был слишком тяжел, да и наверняка сразу догадался бы, что у нее на уме. После того как эта проделка не удалась, Насуада заставила себя спокойно подчиниться всем последующим указаниям тюремщика; ей нужно было убедить его, что теперь она совершенно покорна; пусть расслабится — может, тогда ей повезет больше.

Пока он кормил ее, она изучала его ногти. В первый раз она испытывала слишком много различных эмоций, что­бы обратить на это внимание, но теперь, когда она успоко­илась, ее поразила необычайная ухоженность его ногтей. Сами по себе его ногти ничем особым не отличались — толстые, сильно выгнутые, глубоко посаженные в плоть пальца; широкие белые лунки отчетливо выделяются. В общем, ногти как ногти, такие же, как у большинства лю­дей или гномов.

А с другой стороны, внимательно ли она рассматри­вала ногти гномов? Да и рассматривала ли их вообще когда-нибудь?

Ногти человека в сером привлекли ее внимание имен­но своей ухоженностью — слово «ухоженность» показа­лось ей наиболее подходящим, словно это были не ногти, а редкостные цветы, уходу за которыми садовник уделяет особенно много времени. Кутикулы были ровные, ника­ких следов заусениц; сами ногти аккуратно подстрижены по прямой — не слишком длинные и не слишком короткие; края их аккуратно подпилены, а поверхность отполиро­вана до блеска. Кожа вокруг ногтей выглядела так, словно в нее регулярно втирают питательное масло.