Window Dark - Время Красной Струны

В тексте использованы стихотворения Вячеслава Фролова и команды КВН Белорусского государственного университета

Глубоко-глубоко, в прохладном подвале, за переплетениями труб, от которых то и дело взмывают к невидимому потолку густые клубы пара, за двумя дверями и мглистым коридором вспыхнула зелёная искра, разорвавшая абсолютную тьму маленькой комнаты без окон.

Вспыхнула и не погасла, разгораясь всё ярче, превращаясь в мерцающий комок сине-зелёной плазмы. По сгустку, изливавшему бледное сияние, пробегали волны ряби, проглядывали и снова утопали в дрожащем свете тёмные пятна. Так выглядит далёкая звезда через иллюминатор космического корабля. Или планета, озарённая солнцем. Планета, поверхность которой состоит из бесконечной глади океана.

Постепенно мрак отступал, затаясь в углах. Заметались по стенам тени. Десятки, сотни арок переплетались друг с другом, будто покачивалась растрёпанная пружина перед гигантским телевизионным экраном, заполонённым зелёным сумраком подводных миров. Арки на стенах, арки на потолке. Одни лишь арки без стен и башен. Откуда взялись эти странные тени?

В тусклом свете, озарившем маленькое пространство комнатушки, чернели концентрические круги, словно планетарные орбиты, придав сгустку ещё большее сходство со звездой. Задули ветра с четырёх сторон, сшиблись у потолка и разметали друг друга по стенам. Дрогнули тонюсенькие проволочки кругов, чуть слышно зазвенели. Вспыхнули круги на секунду таинственными серебристыми отблесками и вновь налились угольной тьмой. Затихли. Успокоились. А странное солнце разгоралось всё ярче, превратившись в пылающий шарик размером с теннисный мяч. С треском постреливали сияющие волны, срываясь полупрозрачными тающими протуберанцами. Светило беспокоилось, звало, посылало сигналы и затихало в ожидании отклика. Но странные кольца предпочли безмолвие, уснули. Лишь одно тихонько дребезжало, предупреждающе сигналя сине-голубой звезде. И та услышала. Самый высокий протуберанец выстрелил бледным лучом, мгновенно пронзившим прохладный воздух и кольнувшим струну, не желающую молчать. Луч исчез, но на струне засверкали малиновые искорки. Всё больше и больше становилось огненных точек, всё беспокойнее вели они себя, а потом бросили дрожать и закрутились хороводом, окрасив струну в холодно-багровые тона.

И светило принялось угасать, словно исполнив предназначение. Обрадованный мрак тут же пополз из временных укрытий, быстро заполоняя комнату. Снова воцарилась тьма, поглотив и светило, и многочисленные орбиты. Лишь неспокойная струна наливалась тусклым тёмно-красным светом, подавая тревожные импульсы.

Никто не видел подвальных чудес. Никто не заходил в тот подвал. И если взлететь с клубами пара, но не осесть на стенах мелкими каплями, а вырваться на самую обычную улицу, где высятся самые обычные дома. По вечерам здесь загораются фиолетовые фонари. И тогда кажется, что улица перестала быть самой обычной. Но люди не замечают фонарей. Для них сиреневые бусины — дело вполне привычное. Люди умеют не замечать то, что видят каждый день: асфальтовый каток, замерший здесь с прошлого века, покривившийся забор, залепленный обрывками афиш, развалины двухэтажки, завистливо косящейся на своих более удачливых собратьев тёмными провалами окон, и ободранного нищего, привалившегося к фонарному столбу.

Возле потёртых расшнурованных ботинок примостилась мятая клетчатая кепка. Мелочи там немного. Невыгодное здесь место. Людные улицы в двух кварталах подальше. Тут весь расчёт на работяг, извечно топающих по дворам на маленький заводик, спрятавшийся за бетонной оградой. Но работяги не любят кидать деньги нищим.

Зачем же он приходит сюда?

Когда голубые вечерние тени закрывают город, он натягивает ватник на голову и, греясь собственным дыханием, плавает в волнах холодной тоски. Он знает, что с ним всё кончено. И ничего уже не изменить и не поправить. Но иногда, когда струна в подвале мерцает особенно ярко, на поверхность просачивается странное чувство печали. В эти мгновения скрюченная фигура в замызганном ватнике отчётливо понимает, что всё кончено и с остальными. С теми, кто быстро проходит мимо.

И на душе становится чуть легче.

Неприятности начались на шестой день третьей смены.

Сразу скажу, в лагерь я ехать не хотел. Я бы с радостью остался и дома. Только подумать: в твоём распоряжении трёхкомнатная квартира. На три месяца! Ну, почти на три. Вы бы отказались? Нет, вы скажите, оказались бы, а?

Эх, и красотища!

Но в конце мая мы с Вовкой устроили морской бой, превратив в акваторию Японского моря все 76 квадратных метров полезной жилплощади…

Да, то была потрясающая битва. Армада крейсеров и миноносцев слаженно выдвигалась из гостиной навстречу моей японской эскадре, коварно затаившейся в спальне…

А потом вернулся папа…

Сверкая красными от смущения ушами, он, как мог спасал от гибели пострадавшие этажи. Мама лишь держалась за голову и слабо стонала: соседский евроремонт, которым те и погордиться особенно не успели, пошёл ко дну. Я же отсиживался на чердаке и мрачно смотрел в просвет между перилами.

Вокруг было темно и спокойно. Я пытался забыть горести настоящего и всласть помечтать о будущем. Вот вырасту и стану банкиром. И отхвачу Нобелевскую Премию. Ну, или профессором каким известным. Им тоже иногда дают. Тогда вот здесь прикрутят мраморную плитищу. А на ней золотыми буквищами: «На этом чердаке Камский Егор Ильич преодолевал тяготы и лишения несамостоятельного периода жизни, спасённый от невзгод своими изумительно быстрыми ногами». Так и напишут. Я-то успел убежать. В отличие от адмирала противоборствующей эскадры. Зарёванного Вовку за ухо увёл его отец, пересыпавший речь такими словами, что соседи, открывшие рты для выяснения отношений, быстро захлопнули их обратно и ушли вытирать извёстку, потоками низвергавшуюся по дорогущим немецким обоям.

Вы бы после всего этого оставили двенадцатилетнего мальчишку в меру умного, в меру способного, в меру правдивого, жить одного в трёхкомнатной квартире? Мальчишку, хочу заметить, раскаявшегося и осознавшего неприглядность абсолютно случайного проступка? Практически самостоятельного парня на каких-то жалких два месяца с небольшим хвостиком? Ну, оставили бы? Да я уверен — безоговорочно! К сожалению, мои родители не такие. Их ждали пески Средней Азии, а меня, как оказалось, летний лагерь.

Понятное дело, сначала я опечалился. Восемь утра — подъём. Десять вечера отбой. Построеньица, соревнованьица, смотры строя и песни, концертики… Скукота и никакой личной жизни!