Макс Фрай - Болтливый мертвец

А теперь — что ж, поздно локти кусать. Джуффин сгорел вместе с Темной Стороной, да и Зеленая Дверь навсегда захлопнулась за моей спиной. Я мог быть уверен: по эту сторону чудес не будет. Никаких.

Я огляделся и обнаружил, что сижу на грязной булыжной мостовой. Кажется, я вернулся в тот самый город, где когда-то родился. Впрочем, я не был уверен, что моя догадка верна. Во-первых, никак не мог сфокусировать зрение на деталях, а во-вторых, мне было абсолютно все равно. Какая разница, где находится тело после того, как его обитатель умер?!

Впрочем, что касается дыхания, пульса и прочих медицинских показателей, с этим у меня все было в полном порядке. Я действительно оказался чертовски живучей тварью. Мое биологическое существование продолжалось, и смириться с этим фактом оказалось куда труднее, чем я предполагал. Больше всего мне сейчас хотелось завыть, как воют одинокие оборотни, доведенные до ручки сценаристами и режиссерами третьесортных ужастиков, — громко, во всю силу своего голоса, долго и с наслаждением издавать душераздирающие звуки, пугая все живое в радиусе нескольких километров.

Я был почти уверен, что вой облегчит мою боль, но почему-то не позволил себе это маленькое невинное удовольствие. Кажется, я просто знал, что, когда боль исчезнет, от меня вовсе ничего не останется, а дремучий инстинкт самосохранения требовал, чтобы оставалось хоть что-то.

«Тихо, — приказал я сам себе, — заткнись! И без тебя тошно».

Внутренний монолог приносил некоторое облегчение, и я судорожно ухватился за это немудреное средство местной анестезии.

«Теперь ты понимаешь, почему самураи делали себе харакири? Не демонстративный героизм средневековых психов, а жест милосердия: иногда жить становится так больно, что меч, раздирающий внутренности, приносит облегчение… Но у тебя-то нет ни меча, ни даже мужества, дружок, только боль, так уж ты нелепо устроен!»

Я шептал себе под нос какую-то чушь про самураев и боль, про мужество и отчаяние и почти не понимал собственных слов, но это как раз не имело значения. Больше всего на свете я боялся замолчать, потому что, когда иссякнет поток слов, окажется, что надо как-то жить дальше, а к этому я не был готов.

Чего я действительно не понимал — с какой стати я так остервенело боролся за свою жизнь, почему решил сохранить ее любой ценой? Ну вот, уцелел я, уплатив эту самую «любую цену», — и что теперь?

Вечность спустя я осознал, что стало совсем темно и очень холодно. Это было скорее хорошо. Правда, кисти рук утратили подвижность, ресницы отяжелели от смерзшихся слез и даже кровь уже не бежала, а лениво ползла по жилам. Но холод принес облегчение. Сначала он остудил разгоряченный лоб, потом сковал тело, а потом подобрался к самому сердцу, и я с благодарностью ощутил, что боль отступает, а на смену ей приходит печаль.

— Моя печаль проживет дольше, чем я… — негромко сказал я вслух и вдруг понял, что это не красивая фраза, а констатация факта.

Печаль была не чувством, а отдельным, почти независимым от меня существом. А когда я все-таки поднимусь и уйду куда глаза глядят, она останется на этом месте — невидимая, но осязаемая и почти бессмертная, как все призраки. И редкие одинокие прохожие будут вздрагивать от беспричинной, но пронзительной тоски, случайно наступив на один из гладких серых камней мостовой…

А потом подул ветер. Он проник в мою сгустившуюся кровь и зашумел в голове — так причудливо, бессвязно, неразборчиво бормочет поднесенная к уху морская раковина. Его смутный шепот превратился в низкий, глухой, но вполне человеческий голос, и я даже смог разобрать слова.

По моим щекам текли слезы, они обжигали кожу, а потом застывали, замерзая на ледяном ветру, и я знал, что вместе с соленой влагой из меня утекает жизнь. Тихая песенка, которую принес ветер, стала моим «самурайским мечом» — единственным и неповторимым оружием, которое мне действительно подходило, поскольку оно не требовало ни мужества, ни твердости. Не нужно было делать последний и решающий героический жест — достаточно слушать и плакать, и ждать, просто ждать…

— И это правда, — шептал я ветру. — Все правда, все правда, дружище! Так оно и есть…

И вдруг песня оборвалась. Я почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо. «Ну вот, — обреченно подумал я. — В кои-то веки собрался умереть, и не дают, уроды! Сейчас небось еще придется доказывать, что я не пьян и меня не нужно арестовывать за нарушение общественного порядка…»

Я обернулся и увидел перед собой озабоченное, хмурое лицо Шурфа Лонли-Локли. «Макс, — спрашивал он, — где ты взял эту гадость?»

Он повторял этот вопрос снова и снова, потому что я молча смотрел на него, не в силах уразуметь, что означают сложные сочетания звуков, которые издает этот странный человек, поразительно похожий на Чарли Уотса из «Rolling Stones». Шок оказался настолько глубоким, что я утратил способность понимать человеческую речь. Впрочем, я вообще перестал понимать что бы то ни было. К счастью, не навсегда.

— Ну, так-то лучше, — бодро сказал голос Джуффина над моим ухом. — Не пахнет от него больше никаким безумием, а ты паниковал!

Я открыл глаза и тут же снова зажмурился: комната была залита ярким солнечным светом. Впрочем, я успел заметить, что нахожусь в доме Джуффина и лежу в его кабинете, прямо на полу, вернее, на роскошном кеттарийском ковре теплого янтарного цвета. Кроме самого шефа, который сидел рядом со мной на корточках, в кабинете находился Шурф Лонли-Локли. Я вдруг вспомнил, как он тряс меня за плечо, а потом… Потом я вспомнил все, что этому предшествовало, и это испытание оказалось не из легких. Я тут же судорожно сжался в комок, инстинктивно защищаясь от боли, которая обрушилась на меня вместе с воспоминаниями, но Джуффин решительно ухватил меня за плечи и перевел в сидячее положение.

— Слушай меня внимательно, сэр Макс, — очень мягко, но настойчиво сказал он. — События, воспоминания о которых доставляют тебе такие страдания, — чистой воды наваждение. Я еще не знаю, что именно тебе примерещилось, но имей в виду: одним из последних происшествий, которые действительно имели место в твоей жизни, был наш с тобой поход к ворчуну Мохи.

— Правда? — переспросил я.

Лицо мое уже расползалось в кривой улыбке. Можно было подумать, что его левая сторона сразу поверила Джуффину, а правая все еще сомневалась.

Так или иначе, но мои мускулы понемногу расслабились, даже нога, которую свело судорогой, когда я сжался в комок, пытаясь укрыться от воспоминаний, совершенно самостоятельно пришла в норму, и я наконец-то понял, что могу сидеть без посторонней помощи.