Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга желаний

— Придется заночевать, идти куда-то не имеет смысла, и вообще… — она чуть пожала плечами и протянула руки к огню.

— Хорошо. — Согласился Вальрик. Соглашаться было легко и даже приятно, гораздо приятнее, чем принимать решение и убеждать остальных, что это решение правильно и разумно. Впрочем, никого ни в чем убеждать не надо, Морли молчит, переживая поражение в схватке. Его переживания Вальрик видит в образе медово-желтых пчел… Нарем спокоен, ему все равно, Господь сохранит. Рубеус… ему не до того. Коннован… тоже. И Вальрик задает другой вопрос.

— Что такое долг жизни?

— То же самое, что и обыкновенный долг. В Ата-кару есть победивший и побежденный, второй, как правило, погибает, потому что это… правильно. Не знаю, это сложно объяснить на словах, но это правильно. Но иногда, когда победитель настолько выше побежденного, что не испытывает необходимости отнять жизнь, он имеет право оставить побежденного в живых, но при этом тот остается должником. Долг жизни, понимаешь?

— Кажется, да.

— Иногда проходит время, прежде чем победитель стребует долг. Иногда это случается сразу.

— Как сейчас?

— Да.

— А почему с тебя?

— Потому что я, как вали, несу ответственность за все поступки своего валири.

— Но ты могла отказаться?

— Да. — Коннован почему-то отвернулась, и поверх полынно-ромашкового запаха проступил тонкий аромат ванили. Вальрик и сам не понял, что означает ваниль. Что-то очень светлое, мягкое… похожее на солнечный свет.

— Но не отказалась? Почему?

— Не знаю. Наверное, это было бы неправильно.

Запах полыни становится сильнее, и Вальрик чихает, распугивая ароматы-знаки.

— А что бы случилось, если бы ты отказалась?

Коннован пожимает плечами.

— Возможно, Карл решил бы закончить дуэль… классическим вариантом. Возможно, предложил бы Рубеусу выкупить жизнь. Карл непредсказуем.

Фома давно потерял счет времени. Их везли, везли, везли… сначала в летающей машине, которая называлась "вертолет", потом в другой машине, с четырьмя колесами и будкой-кузовом. Внутри было темно, тесно и душно.

Потом снова вертолет и другой автомобиль, похожий на первый как две капли воды.

Воду давали дважды в день…

Сначала Фоме казалось, что от этого постоянного движения он сойдет с ума, а потом ничего, привык, и к движению, и к тряске, и к жажде, и к нескончаемой болтовне Селима, который только и делал, что говорил, говорил, говорил… даже во сне продолжал бормотать что-то непонятное.

Сам Фома пребывал в странном оцепенении, его совершенно не волновало ни будущее, ни прошлое, ни даже настоящее. Давали еду — он ел, давали воду — он пил, изредка делали уколы, от которых плечо цепенело, и в эти редкие минуты Фома проваливался в глубокий сон, щедро приправленный кошмарами.

Он пытался молиться, но знакомые слова больше не приносили успокоения.

Однажды движение прекратилось. Стояли долго, и с каждой минутой внутри металлической будки становилось все жарче.

— Живьем удушить хотят, — пробормотал Селим. Он давно уже снял рубашку, но не помогло — по смуглой коже катились градины пота.

Но видимо кандагарцы не планировали уморить пленников, потому что дверь открылась и им позволили покинуть железную душегубку.

— Ну и вонища. — Сказал кто-то. — Варвары…

— Ужасное состояние…

— Выговор… материал поврежден…

— Проблемы с доставкой…

Голосов было несколько, но в голове Фомы они сливались в одно сплошное жужжание, окрашенное в бело-синие тона. Периодически из этого жужжания выползали отдельные слова и даже фразы, но значение их ускользало.

А вокруг все бело-синее. Или вообще белое, чистое, как первый снег.

Снег выпадал в ноябре или декабре, тонкий-тонкий слой, если проснуться рано, то можно застать чистый ковер из белого снега. Это уже потом на ковре появляются следы, которые уродуют совершенную белизну, привнося в нее серые или черные пятна.

Отец-ключник проверял ворота… галки лениво прохаживались по двору, выискивая хлебные корки… рабы таскают дрова и воду для монастырской кухни…

Фома настолько углубился в воспоминания, что почти не обращал внимания на происходящее вокруг. Только когда одежду отобрали, почувствовал нечто вроде стыда, но вялого, придавленного болью и общим оцепенением. Лучше думать про снег, чем про то, что нагота неприлична.

Снег холодный. Когда-то давно… очень давно, Фома отламывал длинные, прозрачные сосульки, и грыз их, чтобы не так сильно хотелось есть.

Выдали одежду — белые, длинные балахоны. Селим поначалу отказался надевать, но несколько точных ударов — охрана пристально следила за действиями узников — заставила его переменить мнение. И снова потянулись однообразные дни.

Фома точно запомнил момент, когда очнулся. Он лежал на странной низкой кровати, сверху белый потолок, слева — зеленая стена, а по тонкой трубочке, вокнутой в его руку, ползут темно-красные капли крови. Кажется, он закричал, поскольку сразу прибежала охрана, а за ней — люди в снежно-белых одеждах. В плечо кольнуло, и Фома провалился в удушающее-мягкий, словно тополиный пух, сон.

Сон закончился в камере. Мягике стены и прикрученные к полу кровати. В двери — узкое окошко. А окна наружу нет.

— День или ночь? — Собственный голос был чужим, хриплым и неприятным.

— Очнулся.

Селим был бледен, подавлен и вообще выглядел настолько непривычно, что Фома с трудом узнал его.

— Где мы?

— Кандагар. Территория Пятого Улья. А ты вовремя очнулся. — Селим лежал на кровати, уставившись в потолок, на Фому не смотрел и вообще казалось, что разговаривает он сам с собой.

— Почему?

— Завтра к матке ведут… умирать, а одному как-то скучно…

До Орлиного гнезда добрался без проблем. После разговора с Коннован остался неприятный осадок, но пройдет, эмоции постфактум лучше, чем эмоции в процессе беседы, беседе мешающие. А с заданием она справится. Или нет. Будет печально, если нет.

А ночь нынче злая. Темное небо, затянутое низкими седыми тучами, полная луна с красноватым отливом, черные шпили Орлиного гнезда и удивительно мирный на общем фоне желтый свет в окнах. В замке не должно быть света, в замке вообще не должно быть ни следа жизни, однако же…

Шаги казались нарочито громкими, но красться к собственному дому на цыпочках Карл не собирался, пусть даже подобная неосторожность граничила с откровенной глупостью. Плевать.

Он почти дошел, когда дверь открылась, выпуская в ночь слепые лучи электрического света.

— Здравствуй, Карл, — тот, кто стоял на пороге, не собирался прятаться или делать вид, будто случайно забрел на огонек, нет, он был совершенно уверен в собственных силах, а потому желал насладиться редкими минутами превосходства над равным. Вернее, почти равным, ибо в данный момент он занимал гораздо более удобную позицию, чем Карл.