Садовница

— Эрле, — осторожно окликнула девушку самая маленькая ива — на ее макушке смешно трепыхался невесть как туда попавший обрывок красной ленты, придавая дереву чрезвычайно легкомысленный вид, — Эрле, а когда нас навестит Садовник? У него все еще болят ноги, да?

— Нет, — медленно, словно через силу отвечала девушка, не отнимая лба от древесного ствола. — Ноги у него не болят…

— А в чем же тогда дело? — не унималась ива. — Почему он больше к нам не приходит? Мы соскучились…

— Он… он ушел, — сказала Эрле глухо. — И я боюсь, что это надолго.

Ива замолчала… если бы она была человеком, можно было бы сказать, что она недоуменно нахмурилась.

— Но… но ведь он все-таки вернется? — наконец спросило дерево. — Вернется, Эрле? Ты ему передай, что мы его помним и ждем, и скучаем по нему… И всегда будем ждать и скучать. Передай, как только увидишь, ладно?

Девушка сглотнула. В горле стоял комок.

— Передам, — пообещала она — без звука, почти одними только губами. — Непременно передам… — и сморгнула нечаянно выступившую слезинку.

…Когда Эрле возвращалась в город, было уже далеко за полдень. Солнце палило нещадно, било в самые глаза, рассекая короткими острыми лучами бурую дорожную пыль. Потом оно скрылось за маленькой тучкой с залихватским серым хвостиком, и переставшая наконец щуриться девушка заметила дальше по дороге трех молодых людей в серых шелковых мантиях студентов — судя по всему, они направлялись из города в Университет. Один был нескладный пронзительно ухмыляющийся блондин — в свечении вокруг его головы преобладали изумрудно-зеленые тона, что выдавало в нем талант к врачеванию скорее тела, нежели души; он энергично размахивал руками и отчаянно что-то втолковывал приятелю — невысокому, плотному, с растрепанными короткими волосами и ореолом с уклоном в золото. Второй студент по большей части молчал, лишь изредка отпуская какие-то скептические замечания в адрес собеседника. А третьим в этой компании был тот самый юноша, которого Эрле видела на ступеньках собора. Он шел позади и не участвовал в беседе, и его губы светились мечтательной и нежной синеватой полуулыбкой.

…Следующие два дня девушка осваивалась в новом жилище. После долгих усилий ей таки удалось поменять местами кровать и шифоньер: первая отправилась к правой стенке, второй — к левой, отчего в комнате тут же стало просторней, так как при прежней расстановке мебели скошенный потолок не позволял придвинуть шифоньер вплотную к стене, и много места пропадало впустую. Правда, теперь Эрле приходилось быть осторожной, чтобы ненароком не стукнуться макушкой о потолок, вставая с постели, но зато ее будило по утрам солнце, в это время года начинающее утреннее путешествие по комнате с кровати девушки, — Эрле всегда любила просыпаться от солнечных лучей и нарочно оставляла для них щелочку между занавесками.

На окошко она торжественно водрузила фиалку с мохнатыми листочками, зелеными с наружной стороны и лиловатыми с изнаночной, — эта фиалка была ее трофеем, с превеликим трудом отбитым во время одной из вылазок в город у какой-то толстой дуры с не распустившимся и даже не проросшим еще из семечка талантом актрисы — она жаждала непременно выбросить цветок на помойку за то, что "он, подлец, ни разу не цвел"… фиалка фиалкой, но после встречи с Эрле, да еще такой эмоциональной, талант женщины точно начнет распускаться… Неприятно холодная каменная стена украсилась повешенным над кроватью гобеленом с важными, чинно спускающимися к воде утками. Гобелен этот был соткан руками одной из лучших мастериц Таххена, и девушка не согласилась бы расстаться с ним ни за какие деньги.

Что постелить на пол — она так и не нашла, поэтому ограничилась тем, что отскоблила крашеные доски от довольно внушительного слоя грязи, мысленно пообещав себе, что непременно обзаведется половиком, как только заработает хоть какие-то деньги. Туалетный столик Эрле превратила в швейный и тоже переставила к правой стене, после чего отгородила и столик, и кровать от чужих глаз тяжелой ширмой с выцветшими от времени пунцовыми розами. За ту же ширму отправились умывальный кувшин и тазик, а трехногий табурет переехал к окну, после чего перестал, наконец, путаться у хозяйки под ногами.

Единственным, что Эрле не тронула, был камин: во-первых, передвинуть его куда-нибудь девушка все равно бы не смогла, а во-вторых, до зимы еще надо было дожить.

За это время девушку несколько раз навещала тетушка Роза, не без интереса наблюдала за перестановкой, потом осведомилась, сколько Эрле возьмет за полдюжины ночных рубашек. Сошлись на полутора серебряных монетах; Эрле монет не взяла, а прибавила немного своих денег и договорилась с тетушкой Розой, что та будет кормить ее обедами. Хозяйка дома не без оснований сочла все случившееся комплиментом своим кулинарным способностям; кроме того, рубашки ей понравились — в итоге она рассказала о "приятной и недорогой швее" всем своим приятельницам, после чего Эрле оказалась обеспечена заказами на месяц вперед.

Когда у девушки выдавалась свободная минутка, она отправлялась бродить по городу. Ей нравилось бывать в тех кварталах, где жили зажиточные горожане. Дома там были степенные и важные, несуетливые и основательные, как и их хозяева. Впрочем, люди попадались тоже занятные — например, милая веснушчатая девчушка с ярко-оранжевым талантом полководца — не распустится же, разве что Эрле все время рядом будет… так ведь не получится: прошла по улице и исчезла, и не встретиться больше… эх, подарил бы ей кто солдатиков, что ли? Или нищий калека на паперти, слепой и безрукий… Девушка видела, что в его ауре преобладали розоватые тона, и с горечью понимала, что этому таланту тоже не суждено было бы раскрыться — ну кто позволит такому воспитывать ребенка? Но тут было проще: она взяла в привычку каждое утро проходить мимо собора и опускать мелкую монетку в жестяную кружку нищего — если не произойдет ничего необычного, такого контакта должно хватить. А однажды встретился и вовсе необычный детина — угрюмый, крепкий, хмурый, скуластый, с настороженно сдвинутыми бровями и округлым мягким подбородком. Что означало свечение вокруг его головы, почти целиком равномерно-черного цвета, Эрле не знала — ей никогда раньше не доводилось видеть такого; но тем интереснее было бы попытаться такой талант раскрыть. Жаль, что больше этот человек ей не попадался…

А в остальном горожане были людьми вполне обыкновенными. Коричневые, серые, бордовые, зеленые, лиловые тона… Конюхи, ювелиры, садовники, ораторы, художники… И все — занимаются не своим делом. Люди со слабыми ореолами попадались редко, и даже закрыв глаза, Эрле с легкостью смогла бы отличить их от прочих — по спокойствию и безмятежности, которые всегда исходят от человека, нашедшего свое место и сумевшего уютно там расположиться. Но такие люди встречаются часто разве что в Таххене, где вот уже тридцать лет живет отец Теодор, а здесь, в Раннице, они такая же редкость, как и во всех остальных городах. Ничего, через несколько месяцев начнут вылупляться таланты тех, кто повстречал Эрле, и людей почти без ореолов станет больше…