Садовница

На этом представление закончилось, и молоденькая смуглая девушка лет пятнадцати с пронзительно-темными глазами и густо-лиловыми тонами в ореоле — можно не опасаться, актрисой она станет и без вмешательства Эрле — призывно потрясая жестяной кружкой, пошла собирать со зрителей плату. Не успела она обойти и половину их, как Эрле почувствовала прикосновение к плечу и обернулась. Оказалось, что это был всего лишь вернувшийся с пирожками Марк; за ним шел Стефан. Невзирая на слабые протесты девушки, Марк чуть ли не насильно впихнул еще теплый пирожок ей в руку. От него так остро и вкусно пахло свежеиспеченным тестом, что Эрле не удержалась, откусила кусочек и только тут поняла, как сильно она, оказывается, успела проголодаться за день. Девушка сама не заметила, как съела сначала один пирожок, потом второй — Марк посмотрел на нее одобрительно и отряхнул руки от крошек.

Стефан тем временем отдал принесенное лакомство Анне, радостно сообщил, что видел в толпе Себастьяна — никак, весь город к кукольнику собрался! — после чего энергично стал проталкиваться к центру площади, где все еще собирала монеты девушка.

— Ты куда? — окликнул его Марк.

— Так мы же смотрели представление, — удивился приятель.

— Ну и что? — не понял Марк. — Мы за пирожками ходили, почти ничего не видели…

Эрле достала из висящего на поясе кошелька медную монету и со словами: "Положи ее в кружку, а?" отдала Стефану…

…В тот день кукольник дал еще два представления, и молодые люди остались на оба, а потом еще побродили немного по городу. Домой возвращались уже поздно; Марк с Эрле пошли вперед, а Стефан и Анна отстали — и, должно быть, довольно сильно, потому что ни шагов их, ни голосов уже не было слышно. Эрле замерзла в тонкой рубашке, и Марк одел ее своей курткой; улицы обезлюдели, погасли окна домов — горожане уже спали, и лишь шлепанье башмаков ночного сторожа далеко разносилось по притихшему городу.

Идти домой Эрле не хотелось — во-первых, она не была уверена, что тетушка Роза не заперла на ночь входную дверь на засов, а во-вторых, уж слишком хороша была эта короткая летняя ночь, чтобы проводить ее взаперти…

Они шли по богатым кварталам, где каждый дом был отгорожен от соседа высокой глухой стеной. Щек касалось легкое дыхание ветерка — в нем были запах остывающего камня, и прохладные нотки свежести, и память о душистой траве, скошенной там, далеко за городом… Где-то в вышине прошелестели крылья — то ли летящая по своим делам сова, то ли несущий младенцу светлые сны ангел — и точно таким же шелестом откликнулись из-за стены деревья — как видно, стена не оказалась такой уж непреодолимой преградой для ветра.

Марк шел рядом с Эрле молча, только несколько раз говорил: «Осторожнее», когда в мостовой появлялись выбоина или горб, и, ненавязчиво взяв девушку под руку, направлял ее в обход препятствия: он видел в темноте гораздо лучше, чем она. Целиком доверившись спутнику, Эрле перестала смотреть под ноги и подняла взгляд к небу. По черному ночному бархату раскатывались хрустальные капли звезд — одни крупнее, другие мельче, — и полная луна, невероятно желтая сегодня, висела посреди этого сверкающего великолепия, и края ее казались немного размытыми, словно припорошенные бледным холодным инеем.

— Смотри, — тихо выдохнула Эрле, кивая на луну. — Она похожа на лицо печальной женщины.

Как ни странно, Марк не стал спрашивать ни кто похож, ни почему похож, а довольно долго смотрел в небо и наконец склонился к уху девушки и возразил точно таким же шепотом:

— А по-моему, она похожа на яблоко. На большое желтое сладкое яблоко, только без черенка.

— А почему — сладкое?

— Потому что червяки погрызли… Они невкусное есть не станут.

Эрле тихонько фыркнула и замолчала, не найдясь, что на это возразить.

…Потом они прощались у дверей ее дома. Умом девушка понимала, что надо идти и ложиться спать, а утром встать пораньше и работать, и так поздно, а Марку еще домой идти — кстати, где он живет? забыла спросить… — но у нее не было сил разрушить очарование этой летней ночи… Так они и стояли рядышком на ступеньках — Марк и одетая в его куртку Эрле.

Юноша заговорил первым.

— Можно, я зайду к тебе завтра?

— Можно, — тут же откликнулась девушка. И добавила невпопад: — Куртку не забудь… А зачем тебе заходить?

— Ну, скажем, я хочу проведать того котенка, при подбирании которого я присутствовал. — Голос Марка был подчеркнуто серьезным, но Эрле почувствовала, что юноша улыбается.

— Хорошо… А когда?

— Когда часы на университетской башне пробьют пять. — Взяв из рук девушки одежду, и кивнув на прощание, Марк спустился со ступенек и зашагал в ту сторону, откуда пришли они с Эрле. В темноте он отчего-то казался намного выше, чем днем.

— Слушай, а как я узнаю, что часы пробили пять? — внезапно сообразила девушка. Темная фигура остановилась и обернулась.

— Ну я же к тебе зайду, — терпеливо пояснил юноша, и Эрле снова рассмеялась негромко.

…Когда она добралась до своей комнаты, стараясь ступать по лестнице как можно тише, чтобы никого не разбудить — тетушка Роза опять забыла запереть входную дверь, так что в дом Эрле попала без проблем — то ей отчего-то показалось, что на задумчивом лице заглядывающей в окно луны появилась улыбка.

Марк пришел на следующий день. А потом еще раз, и еще… Он бывал у нее так часто, как только позволяли приличия, а потом и вовсе стал появляться чуть ли не каждый день. Шила ли Эрле сорочку — Марк был рядом, и глаза его пытливо следили за движениями ее проворных пальцев — она даже купила второй табурет, потому что ей надоело видеть его стоящим… Собиралась ли девушка в город ясным воскресным днем — Марк не оставлял ее независимо от того, шла ли речь о прогулке за Ранницу или по Раннице. Его присутствие было для девушки легким и необременительным; он умел развеселить ее, мог одним словом вызвать улыбку, но в то же время знал, когда надо молчать, потому что все хорошо и без слов. Он не был болтлив — вернее, был, но о себе почти ничего не рассказывал: за все лето Эрле узнала только, что у него есть дядя, который отправил юношу учиться в Университет, но не более того; впрочем, для девушки это мало что значило, она сама не любила распространяться о прошлом. С Марком было хорошо. С ним было спокойно. С ним было надежно — словно все невзгоды и бури остались по ту сторону зеркала, а она, Эрле, открыла дверцу и перешла в эту. Он просто был — и это казалось Эрле удивительней всего: она слишком часто творила чудеса своими руками, чтобы верить в них. А вот Марк — был, и, кажется, она начала привыкать к этому…

Эрле не очень хорошо понимала, что привлекло его в ней, да и привлекло ли что-нибудь вообще. Он мог говорить о чем угодно — от политики и цен на хлеб до философии и того, как правильно пришивать крючки к платью — но о своем отношении к Эрле не обмолвился ни разу, и девушка не вполне понимала, как это трактовать. В неприятности свои он ее никогда не посвящал — а в том, что таковые были, Эрле не сомневалась: иногда он приходил холодный и напряженный, цедил слова неохотно и хмуро, цепко, словно с отвращением, ловя каждое ее ответное слово, и лишь посидев немного рядом с девушкой оживлялся и словно оттаивал — она ни о чем не расспрашивала, как ни хотелось: опасалась, как бы он ни счел ее интерес простым праздным любопытством… Но раз оттаивал — значит, хотя бы отдыхал в ее обществе, как и она в его! Уже немало…