Садовница

Писал он и про Анну со Стефаном. Он обвенчал их, как только они приехали в Таххен; Анна уже успела родить мужу дочку, назвали Хильдой, а по всей вероятности, скоро родит еще одну. И вообще отцу Теодору показалось, что Анна своей жизнью довольна, хотя и косится в его сторону настороженно, особенно когда он про Стефана с ней заговаривает — интересно, с чего бы это, а, Эрле? Ты бы хоть в письме намекнула, что там у вас в Раннице случилось… Что до Стефана, то его душевное состояние волновало отца Теодора еще больше, чем Аннино. Замкнутый парень, как сундучок с дорогими каменьями — все время на запоре, и не подступишься. Людей сторонится, разве что пока еще не шарахается, только с женой своей и разговаривает, а в глазах — тоска-а-а… Небось ведь веселый раньше был, смешливый… Что же за людей ты ко мне, девочка, послала? Что за беда с ними приключилась? И ведь гнетет их что-то, тревожит, и спросить даже нельзя — доверие надо сначала завоевать, а они оба пуганые, ровно вороны, и опасливые оба же… Один только раз Стефан проговорился, невольно высказал, что на душе: спросил, очень ли это дурно — подозревать, что друг тебя предал, и не все ли это равно, что самому предателем стать? Ну ничего; Бог милостив, глядишь, со временем они и успокоятся… А из Стефана лекарь знатный выйдет, дайте только срок — травник наш и так на нового помощника нахвалиться не может — и сообразительный он, и смекалистый, и глаз верный…

А в конце была приписка. Мол, так и так, девочка, как соберешься уходить из Ранницы — не хочешь ли в Таххен заглянуть? Пора уже, целых два года прошло; опять же, и друзей своих навестишь…

Эрле посчитала — действительно, получилось, что она провела в Раннице без малого два года — дольше, чем где-либо еще; с тех самых пор, как она была ребенком, ей не приходилось нигде настолько задерживаться… Что ж, тем любопытнее будет посмотреть на выращенный ей самою сад. И кроме того, как она может уйти — здесь же ее дом, ее первый собственный дом, здесь Марк, наконец! Ну, положим, не совсем здесь и отнюдь не всегда, но все-таки…

Отвечала она долго. Тщательно подбирала слова, чтобы никого не задеть и не обидеть; написала, что непременно будет в Таххене, вот только Ранницу пока что покидать не собирается, у нее тут дела…

И только поставив точку и перечитав письмо, она обнаружила, что ни единым словом не упомянула про свое замужество.

В приоткрытое окно заглядывали весеннее солнце и ветка яблони. На пушистом черно-белом ковре с геометрически правильным рисунком переплелись в рукопожатии пятно солнечного света и тень от ветки. В садике чирикали воробьи; пахло влажной, осторожно осваивающей прогалины молоденькой травкой.

Эрле заканчивала вышивку. Диковинный цветок под ее иголкой обретал жизнь — распускались ярко-алые, чистые, горячие лепестки, будоража взгляд, привыкший за зиму к тусклости красок, изящно отгибались назад бледно-зеленые чашелистики, похожие на оттопыренные пальчики; оставалось только посадить на цветок толстого важного шмеля (если правильно подобрать нитки, он даже будет казаться мохнатым) — и все, картина будет готова. Она пока еще не знала, что собирается с ней делать — то ли подарит кому-нибудь, то ли себе оставит. В любом случае, сегодня вышивку не закончить, это и шмелю ясно, а солнышко вон какое славное — может, спуститься в садик? Ну и что, что там грязно и дует — Марк в отъезде, ругаться некому…

— Госпожа! Вас там господин Карл спрашивает, говорит — по делу. — Это Катерина. Полная, лицо строгое, волосы собраны в такой гладкий узел, что кажется — его натерли паркетным воском, а пробор — прямой и ровный, тронь — обрежешься… Эрле как-то раз видела: вернувшаяся с улицы Катерина стоит перед зеркалом и хищно орудует гребнем, восстанавливая нарушенную ветром симметрию. Но зато какой голос! Как она поет, когда думает, что ее никто не слышит!

— Да-да. Скажи ему — я сейчас выйду.

Встала. Вышивку — в секретер, к бумагам, задвинула ящик. Подошла к зеркалу, разгладила юбку, провела рукой по волосам — выгляжу вроде бы нормально… На пороге задержалась, оглянулась — прощай, солнышко, прощай, прогулка по саду!.. впрочем, на небе и так уже появились тучи…

При ее появлении Карл встал, поклонился чопорно; Эрле приветливо улыбнулась — доброго дня, бесконечно рада вас видеть, как здоровье вашей драгоценной супруги? — но руку для поцелуя давать не стала; непринужденно устроилась в бело-зеленом полосатом кресле с гнутыми ножками в виде копытцев сатиров, лицом к напольным часам красного дерева с золочеными купидончиками и амурчиками; потянулась к вазе на низеньком столике, отщипнула пару виноградин.

— Угощайтесь же. Вы что, не любите виноград?

— Нет, спасибо, — отказался гость. Он сидел на самом краешке дивана, немного подавшись вперед; пальцы правой руки машинально барабанили по колену. — Не охотник я до него…

— Жаль, жаль… Это Марк привез, с юга откуда-то, чтобы меня побаловать…

— Кстати, когда он вернется, непременно передайте ему, что мы с женой будем счастливы видеть вас у себя в гостях. — Карл говорил быстро и нервно; Эрле показалось, что сначала он хотел сказать что-то другое, но передумал. — Пожалуйста, заходите, не стесняйтесь, жена хотела вам показать какое-то новое растение…

— Непременно зайдем, — светски улыбнулась Эрле и отщипнула от грозди еще одну виноградину — маленькую, зеленую, невероятно душистую и прохладную на вкус. — Да и вы к нам тоже заходите — что-то я с Агнессой давно не виделась…

Гость не ответил, только молча сглотнул — потом с удивлением посмотрел на барабанящие по колену пальцы и переложил руку на подлокотник.

— Может быть, вы хотите яблок? Или чего-нибудь выпить? — снова заговорила Эрле; он отрицательно качнул головой; тогда она встала и подошла к окну — распахнула тяжелые створки, впуская в комнату свежий весенний ветер, зашуршавший в камине остывшей золой. И в тот момент, когда она, не отрываясь, смотрела на свой садик — отсыревшие за зиму стволы яблонь, и лишь тяжелые почки, которые скоро прорвутся юными клейкими листьями, показывают, что деревья не умерли, а просто спят; а из сердцевины пучков пожухшей травы выглядывает новая, молодая, свежая, — в этот момент Карл, наконец решившись, сказал глухо и быстро:

— Не отпирайтесь. Я знаю, что вы ведьма.

Эрле обернулась. Ее отражение в оконном стекле не дрогнуло, не переменилось в лице.

— Ну разумеется. Все женщины немного ведьмы.

Гость нервно хихикнул; она так и не поняла, что смешного он нашел в ее словах.

— Это другое. Рядом с вами люди меняются, становятся не такими, как раньше. Начинают делать то, чего прежде не умели — выращивать растения, как моя жена, или следить за звездами, как мой брат, или ловить лягушек в пруду и резать их, как мой кучер Мартин… А причина — в вас. Я давно за вами следил… Это вы подарили тот цветок моей жене и вы же поспорили с братом, что на луне есть холмы и долины… Я не знаю, как вы это делаете, и не хочу знать, — Карл говорил все торопливее и торопливее, то сплетая, то расплетая пухлые пальцы лежавших на коленях рук, — но я готов вам заплатить. Если надо — деньгами, если надо — душой.