Садовница

— Он сказал — ему интересно, как мы с тобой живем. Не позвать было неудобно — два года все-таки не виделись… Вот я и… — он замялся и замолчал.

— Ну ладно. Позвал — так позвал, — пожала плечами Эрле. Потянулась через весь стол за салфеткой, отобрала ее у Марка, развернула и тоже промокнула губы. Муж вздохнул с радостным облегчением.

…После обеда они ушли в гостиную, где Марк отдал жене предназначенный для нее сверток — прямоугольный, завернутый в мягкую ткань, перевязанный обрывком веревки. Эрле подергала хитрый узел — потом протянула сверток исподтишка наблюдавшему за ней Марку:

— Развяжи, а? Что-то у меня никак не получается…

Тот не стал возиться и просто разрезал веревку. Эрле развернула ткань — под ней оказалась пачка листов пергамента — тонких, чуть ли не с дырками: как видно, с них соскоблили не один текст, прежде чем они попали в руки к Себастьяну, и кое-где этот прежний текст даже можно было прочесть. Эрле пробежала глазами первые несколько строчек, выведенных четким мелким почерком Себастьяна — буквы клонились влево, как будто от порыва сильного ветра — и поморщилась: все-таки это были стихи.

— Стихи, — вздохнула она в сторону Марка, с безразличным видом изучавшего столешницу, и отложила листки на диван. — Хочешь почитать?

— Но ведь это тебе, — пробормотал он, смутившись.

— Ну вот еще! — энергично воспротивилась Эрле. — У меня нет от тебя секретов!

— Все равно — неудобно как-то… Словно в душу заглядывать…

— Хорошо, тогда давай так: я читаю лист, и если не нахожу в нем ничего личного — отдаю тебе, — уступила Эрле. — Договорились?

Марк уныло кивнул, и она потянула к себе первую страницу.

Она читала намного быстрее его, и вскоре рядом с ней уже лежало несколько прочитанных листков, тогда как Марк все еще изучал самый первый. Он проглядел его медленно, вдумчиво — сначала от начала к концу, потом от конца к началу — отложил в сторону и скептически покачал головой.

— Что, не нравится? — поинтересовалась Эрле, зорко следившая за его реакцией.

— Нет, я не спорю, — грустно сказал Марк, — наверное, это очень хорошие стихи… Я уже говорил тебе, что совершенно не понимаю поэзию?

— А если конкретно? — спросила она, придвигаясь к нему поближе и заглядывая через плечо в листок на его коленях.

— Вот это. — Ноготь Марка отчертил двустишие. — "Целуя шальные капли дождя, как пальцы чужой жены"…

— И что тебе тут не нравится? — поразилась молодая женщина. Он мрачно посмотрел на нее и произнес с ревнивым вызовом: — А вот нечего на чужих жен покушаться! Пусть лучше свою заведет и тогда целует ей что хочет — хоть пальцы, хоть ноги!

Эрле прыснула, представив себе лицо поэта, который услышал такой отзыв на свои стихи. Попыталась сдержаться — ничего не получилось; зажала рот рукой и согнулась пополам в пароксизме беззвучного хохота.

— Что тут смешного? — обиженно переспросил Марк. Она утерла слезы, махнула рукой:

— Ничего… Ты прелесть… Продолжай…

— И еще вот это! — он обвиняюще ткнул пальцем в лист, зачитал вслух: — "И я, не колеблясь, отдам любую из двух половинок граната-мира за право другую к твоим положить ногам"…

— А тут-то что не так? — в священном ужасе поинтересовалась она, заранее уже готовая хвататься от ответа за голову.

— Неправильно это, — вздохнул Марк, окончательно откладывая лист в сторону. — Какой гранат, какой мир, какие половинки? Ты — вот мой мир… Весь, целиком.

Эрле застыла. Долго молчала. Потом произнесла изменившимся голосом:

— Ну вот… А говоришь — поэзию не понимаешь…

— Ты читай, читай, — откликнулся он ласково. — И знаешь — не давай мне больше его стихи… Ни к чему это.

Она покачала головой, но спорить не стала и снова взялась за листок.

Судя по всему, сверху в стопке лежали самые старые стихи — те, которые Себастьян написал вскоре после побега из дома. Она невольно улыбнулась, прочитав стихотворение про студента, который лез в окно к даме своего сердца, весь трепеща от страха, что встретит там ее мужа… боялся — и все-таки лез… Эрле живо вспомнилось то представление, на котором они с Марком тогда были — Себастьяна там, кажется, тоже кто-то видел? Стихи же постепенно становились все более и более зрелыми — в них появились море и далекие страны, со страниц запахло пряностями и ароматом странствий — Эрле почти чувствовала зуд под кожей от желания немедленно, вот сейчас же отправиться в дорогу, чтобы вновь почувствовать вольный ветер на лице, чтобы над головой вздымалось звездным куполом небо, а дом был там, где горит костер — и нет другого дома, нет другой жизни — только посох в руке да дорога под ногами… Это были восхитительные стихи, легкие и пьянящие, от них на языке оставался кисловато-солоноватый привкус — а потом Эрле перевернула страницу, и там уже были совершенно другие строки: письма к той, что осталась на родине, письма к любимой — далекой и потерянной… Он ни разу не назвал ее по имени, описание внешности могло подойти кому угодно — в стихах было столько звенящей, пронзительной, чистой осенней грусти, что она с удивлением почувствовала, как на глазах сами собой, почти помимо ее воли, выступили слезы.

— Ты плачешь, — с удивлением сказал Марк. Протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, стер влагу с ее щеки. — Нет, ты и в самом деле плачешь. — В его голосе была странная смесь тревоги и любопытства. — Пожалуй, я все-таки перечитаю эти стихи как-нибудь на досуге…

— Хорошо. Читай, — Эрле улыбнулась сквозь слезы. — Жаль только, что их так никто никогда не увидит…

— Ну почему же, — возразил Марк. — Можно напечатать книгу, и тогда их увидят все — по крайней мере, в Раннице.

Эрле поежилась, вспомнив суконную куртку Себастьяна.

— У него вряд ли есть на это деньги, — проговорила она.

— У меня есть, — отрезал Марк. — И я даже дам их, если…

— Если что? — спросила она тихо.

— Если одновременно с этим будет напечатана книга с твоими стихами.

— С моими? — ее голос стал тонким и слабым. — Но… но ведь…

— Что? — переспросил он. Его глаза были такими внимательными и холодными, что ей захотелось как-нибудь увернуться от этого взгляда.

— Нет, ничего, — отказалась она, чувствуя себя последней дурой.

— Тебе не обязательно решать прямо сейчас, — напомнил он. — Если хочешь, можешь подумать. Кстати, Себастьян уже согласен.

— Нет, — молвила она быстро. — Я уже все решила, мне не надо времени. Я тоже согласна.

— Да? — Марк улыбнулся. — В самом деле? Вот и хорошо.

Эрле слабо кивнула, внезапно поежившись, как от порыва северного ветра. Марк ничего не заметил.

…На следующий день за Марком приехал человек, назвавшийся господином Бойме — невысокий, лысоватый, с узким подбородком и кустистыми бровями, облаченный в мышиного цвета сюртук. Марка срочно вызывали в столицу и дали всего один день на сборы. Господин Бойме остался у них обедать, попытался было заговорить о политике, но хозяин решительно оборвал его, сказав, что в его доме о делах говорить не принято. Тогда гость, покривившись, неохотно сменил тему, обратил внимание на Эрле и шутливо спросил, не опасается ли муж оставлять одну столь молодую и красивую жену и не страдает ли она от его ревности. Эрле насмешливо отвечала, что нет, не страдает, а наслаждается, а Марк сообщил гордым назидательным тоном, что он долго думал и решил: ревность — это очень невыгодно и дурно, потому что если жену ревновать, она может на это обидеться, а человек не должен обижать свою жену, он должен о ней заботиться. Ведь если о ней не заботиться — она может заболеть, и это неизбежно скажется на качестве работы их обоих. Что будет ужасно. Эрле фыркнула в салфетку, ошеломленный гость не знал, что и думать, а ничего не подозревающий Марк обвел всех довольным взглядом и еще раз повторил, что ревность — это очень, очень, очень глупо — видимо, для того, чтобы все покрепче усвоили.