Садовница

Вечером, когда супруги остались одни, Эрле, поколебавшись, предупредила мужа, чтобы тот был поосторожнее с господином Бойме. Марк задумчиво ответил — спасибо, он и раньше уже подозревал, что его пытаются подсидеть… А потом еще добавил, что на месте господина Бойме он, Марк, возможно тоже так поступил бы, но все равно это еще не причина. И взглянул на жену осуждающе.

На следующее утро Марк уехал.

Вот уже второй день Эрле мучилась неразрешимым философским вопросом: может ли почтенная замужняя дама позволить себе развлечься так же беззаботно, как если бы она не была ни почтенной, ни замужней? Наконец, решила, что может — в том случае, если супруг помянутой дамы опять отбыл неизвестно куда неизвестно на сколько — и, переодевшись в вещи, которые носила еще до замужества (льняная рубаха, синяя юбка-"колокол", деревянные башмаки и любимые бусы из каштанов), отправилась бродить по городу, притворившись, что не замечает ошарашенно-понимающих взглядов прислуги.

Она подарила себе праздник, позволила на день отрешиться от всех забот и тяжелых мыслей — Агнесса, и Карл, и Себастьян с его книгой остались где-то там, за спиной, а она снова была Эрле, и вокруг снова было лето, и гостеприимная Ранница снова распахивала ей свои улицы, и она легко шла по мостовой, и земля незаметно уходила из-под ног — а с неба сияло солнце, пахло пылью и солнечными улицами — и словно не было этих двух лет, а Марк появился в ее жизни только вчера.

Улица вывела ее на людную площадь. В жарком тягучем летнем воздухе далеко разносился пронзительный голос: "А вот! А вот! А вот!" Эрле не удивилась — разве в такой день могло быть иначе? — шагнула, мягко вклинилась между двумя бородатыми неуклюжими мужчинами, по виду — братьями… руки у обоих загрубевшие, мускулистые — кузнецы, что ли? — и из деревенских, а не городских: вон как на кукольника таращатся, только что рты не пораскрывали… Ну ничего себе! и кто только додумался кузнечному ремеслу их выучить, ведь один из них — явно плотник, вон какая полоса бордового, а второй — так и вовсе музыкант: в ауре преобладают бледно-голубые оттенки замерзшего зимнего неба. Ничего, распустятся ваши таланты, никуда не денутся — и вырастут, и расцветут, радуя мир невиданными еще переливами красок…

Эрле отступила назад, выбралась из толпы, огляделась по сторонам — вон пирожник, купить, что ли, по старой памяти? — возьму два: с капустой и мясом… Подошла к торговцу — синяя рубаха, лоток на шее — сияя улыбкой такой нежной и волшебной, что если бы она потребовала — наверное, отдал бы весь товар даром. Но не успела она попросить пирожок, как над ухом забубнил охрипший монотонный голос:

— Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого — всего десять медяков, себе в убыток продаю… А может, вам понравятся вот эти бусы?

Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное — загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять — сорок, платье темного цвета, за спиной — короб, наверное, там товар… а вот аура…

Ужас. Ужас. Ужас. Ужас…

На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики — самые слабенькие, самые беззащитные — растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле…

— Нет!

Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.

— Ты тот, кто губит таланты? — спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела… до того, как распуститься, его талант был черного цвета… Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?

— А ты та, кто засевает свой сад сорняками? — парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.

— В моем саду нет сорняков, — возразила она тихо. — Там желанен и прекрасен каждый цветок.

— Да ну? Неужто? — он насмешливо сощурился. — А насильники, грабители, убийцы? Скажешь — это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?

— Например? — поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.

— Пример? — он на мгновение задумался. — Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант — воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия — другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой…

Эрле пожала плечами.

— Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла — он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете таких вот нищих, готовых причинить зло другому, чтобы им самим было хорошо? — спросил он очень тихо.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете людей, которым не может быть хорошо, когда плохо кому-то рядом? — невольно она возвысила голос. Кто-то обернулся, посмотрел на спорщиков непонимающе. Торговец улыбнулся половиной рта — улыбка не шла ему совершенно — и сделал рукой успокаивающий жест.

— Давай говорить потише и на всякий случай отойдем к той стороне площади, — он кивнул в сторону фонтана: мраморная девушка поглаживает по спинке сидящего у нее на руках мраморного же голубя, и из разинутого клюва птицы течет вода. — Во-первых, там мы не привлечем своим разговором ничьего внимания, а во-вторых, здесь жарко, и я устал держать этот короб.

Они подошли к фонтану. Торговец тяжело опустился на бортик, вытянул ноги, а короб поставил рядом, на серую запыленную брусчатку. Коротко усмехнулся, опустил руку в несвежую воду — мутноватую, на дне посверкивают, как мелкие рыбки, невесть кем накрошенные туда осколки зеркала — вытащил, провел по лбу мокрой ладонью… Солнце плясало на мраморе, вело бешеный хоровод в водяных брызгах, а здесь, на бортике, растянулась лениво такая прохладная, такая желанная тень… И кукольник, и его зрители остались справа, у края площади: по давней традиции представления разрешалось устраивать только там.