Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – рауграф

Отец Дитрих бросил на меня острый взгляд, поморщился от такой вольной трактовки, я слишком часто подхожу к опасной границе, которую переступать нельзя, но смолчал, хотя, думаю, наедине выскажет порицание.

Сэр Растер громыхнул:

– Покинуть жизнь – покинуть воинский пост самовольно?.. Да-а, теперь и я понял. А то в церкви такое наговорят, голова кругом, а сэр Ричард объяснил по-нашему, по-воинскому…

Отец Дитрих отвел взгляд, я посмотрел победно, он ответил взглядом, что Господь Бог не должен страдать от глупости или невежества некоторых священников.

Сэр Ришар подытожил:

– Только тот, кто поставил на воинский пост, волен и снять нас с него. Отец Дитрих, я правильно понял?

Отец Дитрих кисло улыбнулся, сравнение Господа с полководцем весьма кощунственно для иерарха Церкви, однако для военных людей такое сравнение самое понятное, он вздохнул и, привычно перекрестившись, ответил строгим голосом:

– Да, сын мой, все верно. Никто, кроме Господа, не имеет права забирать жизнь… Ни сам, ни другой человек, ни зверь. Мы все несем нелегкую службу от рождения и до последнего вздоха, никто не имеет права дезертировать…

Не спалось, жарко, воздух спертый, я некоторое время лежал, закинув руки за голову. Сперва с тоской вспоминал Теодориха, потом перед глазами начали всплывать отвратительные хари кардинала и его двух попов. Сердце тут же в ответ начинает стучать чаще и озлобленнее, я мысленно бросаю им в подлые морды самые убийственные доводы… у меня, как у всех, они приходят опосля, повергаю, уничтожаю, танцую на их костях…

…а на все попытки успокоиться и заснуть сердце отвечало с негодованием, что как можно спать, когда гнусно оскорбили, нужно пойти и вбить обидчиков в землю по уши, майордом ты или не майордом?

Наконец вскочил в раздражении, ухо уловило далекие робкие звуки клавесина, нежные и такие чистые, словно бы идут с небес. Стражи в коридоре браво стукнули тупыми концами копий в пол, не спим, ваша светлость, я кивнул и медленно пошел на звуки музыки.

Чистые и светлые звуки выманили меня во двор и привели в часовню. Там к стене пристроен небольшой орган, это его звуки я по тупости спутал с клавесинными, а перед ним на высоком стуле сидит отец Гортензий, задумчиво и медленно перебирает тонкими пальцами клавиши. Каждая нота звучит по отдельности, не сливаясь с другими. Впечатление, что священник только учится, робко тыкая в клавиши, однако в тягучей мелодии есть странное очарование, нечто непростое под маской простоты.

Простые чистые звуки воспаряют под стрельчатые своды, там затихают медленно и неохотно, создавая некий фон, будто там живут дивные существа.

Он обернулся и, соскользнув с высокого сиденья, торопливо поклонился.

Я небрежно помахал рукой:

– Нет-нет, это я вам должен кланяться, дорогой отец Гортензий.

– Простите, ваша светлость, я предерзостно потревожил вас…

– Ничуть, – ответил я. – Засыпаю поздно… если вообще засыпаю. А вы играйте, святой отец, играйте. Искусство… это… это… ну, искусство обуздывает сердца, как вот политика, чем я занимаюсь, обуздывает силу и жажду крови. Не так страшен черт, как состояние современной музыки, согласны? Так что эта… играйте. Смягчайте эти самые… ну, сердца.

Я вышел из часовни, мелькнула мысль, что и в самом деле музыку бы тоже стоило развивать, хотя я к ней и равнодушен, но отец народа должен заботиться о его развитии, хочет он того или не хочет. Этого Гортензия можно было бы назначить главным музыкомейстером, или как они тут зовутся, пусть развивает и… того, бдит. Пусть все бдят.

Я вернулся во дворец, вышел на балкон и подставил небу разгоряченное лицо. Город затих, дворец окружен огромным садом, только догадываюсь, что лавки закрыты, зато гостеприимно распахнуты двери постоялых дворов с их харчевнями, народ продолжает веселье, но здесь тихо, темно и лунно, верхушки деревьев серебрятся в призрачном свете, внизу кромешная тьма, зато воздух медленно свежеет…

Рядом бесшумно появилась фигура, человек точно так же облокотился о каменные перила и задумчиво смотрел в темный сад, печально тонущий во тьме. Худое лицо с острым, как лезвие боевого топора, профилем показалось печальным.

– Тяжела ноша государя? – спросил он с сочувствием.

– Вам не понять, – ответил я. – У вас прекрасная роль, сэр Сатана. Хотя больше годится для подростков. Все подвергай сомнению! И осмеянию, конечно.

Он повернул ко мне голову. Лицо очень серьезное, но в глазах в самом деле сочувствие.

– Человечество расстается со своим прошлым смеясь.

– Сказано красиво, – согласился я, – а у нас ради красного словца продадут и Отечество, не то что родного отца. Но если в прошлом узнали, что дважды два равняется четырем, как могу отказаться от такой истины?

– Вы же знаете алгебру, – произнес он с мягким укором. – Зачем вам два и два?

– Вся алгебра стоит на дважды два, – возразил я. – Вы стараетесь снова повести людей по пути науки и техники и всерьез уверены, что старые истины только тормозят прогресс? И что все предыдущие катастрофы были… м-м… случайны?.. И при более осторожном обращении ничего такого больше не произойдет?

Он проговорил с некоторым напряжением:

– Да, я в этом уверен.

Я стиснул челюсти, сам же совсем недавно так думал, а себя считал отважным богоборцем и смеялся над теми дураками, что во что-то тупенько верят, а я вот отважный и независимый, не верю ни во что и никому не кланяюсь.

– Сволочи останутся ими, – сказал я, – хоть с бронзовым топором, хоть с… оружием помощнее. Согласны?.. Но сволочь с топором не так опасна.

Он поморщился:

– Вы все еще верите, что религия в состоянии обуздать наследие Змея в человеке?

– Уверен.

– Даже после того, как поговорили с высшими иерархами Церкви? И убедились, какие это мелкие и злобные ничтожества?

Я запнулся с ответом, перед глазами всплыло яркое до отвращения лицо кардинала и злобные морды его прелатов. Даже отец Раймон не союзник, зря старался наклонить меня им под ноги. Даже во спасение.

– Мелкие и злобные, – согласился я. – Еще и подловатые… Передергивают, подтасовывают, всех бы троих утопил в отхожем месте. Редкостные сволочи! Говорят, таких поискать, но для меня нашли… И хотя я вышел из детского возраста, когда на основании единичного факта делают вселенские обобщения, но и мне хочется сказать, что вся религия – говно! И вся Церковь – говно!

Он спросил с интересом:

– И что вам мешает сказать?

Я вздохнул:

– Потому что не ребенок. Уже знаю, что если кто-то полное говно, то необязательно, что и все остальные люди на свете – в коричневом. К нам прислали троих законченных мерзавцев. Я их ненавижу. Но значит ли, что должен ненавидеть и Церковь?