Сергей Волков - Стража последнего рубежа

Олег видел сон. Впрочем, «видел» — не совсем правильно. Сны видишь, когда спишь. Он же не спал, а жил. Жил внутри сна. Это было странно. Это было страшно. Даже не страшно, а жутко, до обморочи, до замирания сердца жутко — знать, что ты не спишь, но в то же время понимать, что в реальности, в настоящей жизни ничего того, что с тобой происходит сейчас, быть не может.

Не может — и тем не менее…

«Наверное, я заболел, — думал Олег в те редкие моменты, когда появлялась такая возможность — подумать. — Может, сошел с ума? Может, все это мне грезится? Конечно, я болен! У меня галлюцинации. Бред».

Он вспоминал тогда, что читал в какой-то книге, как проверить — галлюцинация перед тобой или нет. Нужно надавить пальцем на глазное яблоко, и реальные вещи, предметы, люди и животные раздвоятся, а иллюзорные — нет. Но раз за разом совершая эти проверки, Олег убеждался — все происходит на самом деле.

«Значит, все-таки это сон. Просто сон необычный. Я не дома, не в постели. Я где-то. Где? И почему я уснул? Почему так холодно и больно?»

И он пытался вспомнить все то, что случилось с ним за последнее время. И вспоминал — родителей, дом, школу, клуб «Морион», споры, Соню, американку, раннее утро, вой собаки, поездку в Зареченск, Разлоги…

«Разлоги! Ну конечно! Я в катакомбах. Попал под завал. У меня сотрясение мозга. Я без сознания. Стоп! Разве бывает, что человек, находясь без сознания, может думать? Разве мучают того, кто в обмороке, кошмары? Или наоборот — именно коматозников они и терзают?»

Пытаясь найти ответы на все эти вопросы, Олег коротал время до утра. В его сне было утро. И был день, и вечер, и ночь. И было странное жилище, не то подвал, не то нора с обросшим копотью низким потолком и вонючим очагом. В этом очаге он разжигал огонь и готовил еду, мерзкую, отвратительную еду, которую нельзя есть.

Но они — ели. Они — это какие-то ужасные существа, носатые, обросшие шерстью, замшелые, со звериными мордами и человеческими лицами одновременно. Такие могут быть только во сне. И только во сне можно видеть себя со стороны. Олег — видел, и когда это произошло в первый раз, он напугался так, что едва не умер.

Потому что его, Олега Марьина, семнадцати лет, — не было. Вместо нормального человеческого тела он увидел себя карликом, кривоногим, заросшим свалявшимися волосами уродцем с желтой кожей, сморщенным бородатым личиком и слабенькими ручонками. Почему-то вот таких отвратительных лилипутов любят рисовать художники. Как-то Олегу в Интернете попалась на глаза галерея давно умершего мистика Вильяма Гласауэра. Он создал много картин на тему кошмарных снов. То, кем стал Олег, очень походило на порождение нездорового воображения Гласауэра.

Да и весь мир, в котором он теперь жил — или все же спал? — напоминал ожившие рисунки и картины. Тут было всего понемногу — и от Босха с обоими Брейгелями, и от Гойи с Дюрером, и от Доре, и от Мэтта Махирина. «Это похоже на страшный мультфильм, — пришло как-то на ум Олегу. — В позднем Советском Союзе любили делать страшные мультфильмы. Абсурд, гротеск, завуалированные символы, все в красновато-оранжевом тумане. Вот! «Ежик в тумане». Мой сон — или эта вот явь? — очень похож на тот жуткий и бессмысленный мульт».

Но если Олег был уродливым карликом, то остальные обитатели кошмарного мира выглядели просто монстрами. Он про себя называл их существами, но никак не мог взять в толк, как такие вообще могут существовать?

Существа жили тут же, в норе. Вечером они уходили, утром возвращались. Они рычали и разевали клыкастые пасти. Их руки, более похожие на лапы, украшали кривые грязные когти. Мокрые губы шевелились, обросшие щетиной рты произносили слова, но Олег не понимал их, не мог взять в толк, что же хотят от него эти твари, и тогда они набрасывались на него и принимались бить, причиняя сильную боль. И он плакал, съежившись, и не мог отбиваться, потому что у него не было ни зубов, ни когтей.

То, что он не понимал речь обитателей норы, — полбеды. В зловонном подземном мирке, ставшем его обиталищем, Олег по прихоти неведомого демиурга, сотворившего все это, оказался немым. Рот его исторгал лишь стоны и крики ужаса.

Вечерами из норы уходили не все. Огромная птица с обрюзгшим женским телом и человеческой же, бабьей головой не уходила. Ей подчинялись, ее боялись остальные обитатели норы. Ей приносили поутру светлячков. Ей отдавали лучшие куски из того, что готовил Олег.

Когда нора пустела, полуптица обычно спала, взгромоздившись на большой сундук и нахохлившись. Иногда же… Это было больно вспоминать. Покрытая перьями женщина забавлялась с Олегом, как кошка играет с мышкой. У нее был хлыст. А еще — злая и извращенная фантазия.

Хуже всего, что Олег совершенно не помнил, как попал в подземелье. Копаясь в своей памяти, он всякий раз натыкался на какой-то туманный провал, зияющую пропасть между последними воспоминаниями о Разлогах — пещера, дыра в каменном своде, колючие снежинки на лице — и осознанием себя в вонючей норе у чадящего очага. Иногда ему казалось, что была еще в его жизни заснеженная равнина, ледяной ветер и облаченная в тряпье старуха с пустыми глазами, которая взяла его за руку и повела за собой. Но кто она такая, куда они пошли и чем все закончилось — Олег не знал.

Однажды, в невесть каком по счету дне, уже привычно получив порцию побоев и скорчившись у очага, он вдруг почувствовал, что его кто-то зовет. Зовет на нормальном, человеческом языке, и слова, долетающие из невообразимого далека, сверкают золотом и звенят, как колокольчики.

Завертев головой, Олег едва не вскрикнул, когда его глаза уколол яркий и острый, как игла, луч света. Пробиваясь прямо сквозь грязь и копоть на потолке, луч казался сияющей нитью, натянутой во мраке. Олег прислушался и сквозь звон разобрал: «Изурочили Олега-то. Зачаровали. Полуверком он стал. Ныевой сытью…»

Непонятные эти слова, сказанные незнакомым голосом, вдруг что-то в нем всколыхнули, растревожили забытые уже чувства и желания. Пришла уверенность: «Все это — не навсегда. Меня ищут. Надо бороться. Надо бежать отсюда».

Но как бежать, как бороться, если вокруг — чудовища, жестокие, злобные полузвери, если женщина-птица смотрит на него черными глазами и хлыст ее змеится по полу, готовый взвиться в воздух и ударить?

Олег никогда не умел хитрить. Друзья его, уличенные в каких-нибудь детских шалостях, запросто придумывали оправдания, он же всегда оставался крайним, и бабушка, сокрушенно всплескивая руками, называла внука «простофилей», а мама частенько говорила: «Ну что ж ты так, Олежка? Хитрее надо быть. Все на тебе ездят». Отец, наоборот, хвалил сына: «Мужчине юлить ни к чему. Напортачил — ответь. Тогда тебя будут уважать».