Михаил Орлов - Хозяин

Резня длилась недолго. Собственно, и резней ее назвать было нельзя. Больше было придавленных, много – раненых, много крови. Но убитых меньше, чем можно было ожидать. Убитых и похищенных пленных никто не считал.

Отрезвили всех рожки глашатая. Среди воя толпы, криков боли, гнева, свиста, призывов бить и убивать вдруг раздался знакомый звук, извещавший о приходе новостей. Если кто из горожан и был равнодушен к появлению глашатая, но не любивших новостей точно не было. Граждане Нового Рима в большинстве своем новости любили, при любой возможности послушать их бросали все дела, так что и сейчас приход глашатая был своевременен. Стычки затихали. Тех, кто не замечал звука рожка и продолжал кричать, свистеть и драться, тотчас же убедили слушать кулаками.

Глашатай с рожком в одной руке и синим флажком в другой звонко прокричал:

– Его святейшество передает своим подданным пожелания удачи. Он учел интересы римлян. Он удовлетворил их. Он решил и постановил. В триумфальных боях, которые состоятся немедленно на арене Триумфаторов, примут участие все желающие горожане без исключения. В боях по просьбе пилигрима Эдварда примет участие послушник Братства святого Матвея, единственный оставшийся в живых после нападения мутантов. Имя послушника – Лука. На стороне победителей будет правда и воля Создателя. Кто желает, тот примет бой на стороне послушника Луки. – Глашатай сделал паузу, словно чтобы подчеркнуть значение того, что он уже сказал или еще собирался сказать, и выкрикнул: – Никому не будет пощады. Его святейшество папа Бастиан повелел вызвать из Преисподней ужас чистилища, который закончит упущенное. После боев все тела, а также пролитая кровь, а также отрубленные члены будут принесены в Конвертеры, а полученные дары розданы всем согласно пожеланиям каждого. Никто не будет обижен.

Невдалеке другой глашатай повторял указ. Еще дальше – третий. Закончив, все ввинтились в толпу и исчезли. Солдаты-рыцари сначала нерешительно, затем все энергичнее оттесняли толпу. В некоторых местах лесные, понявшие из указа, что надежды на спасение уже нет и даже рабами никого не оставят, как надеялись многие, в отчаянии бросились на мечи солдат. Подоспевшие центурионы действовали все грубее. Наконец шествие возобновилось, но оттесненная толпа не спешила расходиться. Отрезвевшие люди, сразу почувствовавшие свою разобщенность, переговаривались друг с другом. Кто-то тревожно спрашивал:

– А что нам делать?

– Мой дед помнит бой прошлого Потомка.

– Кто сказал, что это действительно сын Хозяина?

– Голову нам морочат, скажу я вам.

– Никто не говорит, что это неправда.

– Опять без нас нас поженили. Это папа готовит себе приемника.

– Конвертер ненасытен, братья.

– А еще более ненасытны глотки архиереев и прочих Божьих слуг.

Люди испуганно переглядывались. Кто-то, спешно уходя, громко говорил:

– Дети мы, что ли, верить в Хозяина? Нас дурачат, как детей малых, только и всего. Прошлый раз погибли все люди, сражавшиеся на арене за будущего светлейшего. Кроме самого светлейшего папы Бастиана. А его тоже, как и этого Луку, рекомендовал пилигрим.

Из боковых улочек – сразу из нескольких – просачивались резервные манипулы легата. Они медленно оттесняли толпу с проспекта, а затем проталкивали дальше по направлению арены Триумфаторов. Центурионы действовали медленно и без вражды, они выполняли свою работу; люди отступали, словно на них надвигалась стена. Споры между тем продолжались, все разгораясь и разгораясь.

В толпе все чаще слышались призывы идти сражаться за нового светлейшего… Люди воодушевлялись, словно бы тайные желания, давно подавляемые, вырвались наконец наружу. Везде были видны разгоряченные лица, разинутые рты, слышались вопли восторга, вой многих голосов.

Инцидент, по сути, был исчерпан. Вскоре легату Иоанну доложили, что бунт подавлен в зародыше, толпа направилась к арене, слышны призывы участвовать в боях на стороне нового мессии, пленные волосатики бредут к арене, а нескольких погибших рыцарей можно будет списать в расход в счет убитых вчера в ходе погромов граждан Нового Рима.

Луке дали доспехи, но оружие еще не выдали. Он сидел в одной из маленьких, не запирающихся клетушек, выходящих в длинный коридор. Коридор одним концом упирался в решетку из толстых железных прутьев, а в другом находился щит-ворота, выпускающий гладиаторов на арену.

По коридору с озабоченными лицами сновали служители. Некоторые поверх штанов и рубахи имели грязные темные фартуки, назначение которых то и дело наглядно демонстрировалось: время от времени открывалась дверь в щите, запирающем выход на арену, и оттуда волоком втаскивали окровавленные тела лесных. Всех подряд – раненых и убитых – грузили на тележки и везли куда-то в глубь служебных помещений. Также проходили небольшие группы латных и лишенных брони пленных. Их подводили к щиту, дверь открывали, и в проем вместе с солнцем врывался рев битвы. Центурион-оружейник, с ворчанием копошившийся в комнате у выхода, сплошь заваленной разного вида оружием, выдавал каждому из обреченных оружие. Потом лесных выталкивали в слепящий ад битвы.

Судя по всему, центурион, выбирая мечи, копья и булавы, делал это наугад, руководствуясь собственным злобным юмором. Одному гигантскому гоблину он вручил вместо меча или копья маленький ножик, а эльфу бросил меч, такой для него тяжелый, что тот едва не сбил его с ног. И всех поглощали дощатые ворота, чтобы через несколько минут впустить других таких же, но уже мертвых и раненых.

Вскоре, однако, поток живых прервался, продолжали вывозить только раненых и убитых.

Пыльный свет из узких окошек падал на двух охранников, стоявших возле входа в клетушку, похожих на тех, что Лука видел вчера в кабинете папы Бастиана. Вероятно, это и были телохранители его святейшества, стерегущие лично его, Луку, для неминуемой смерти, запланированной давно и неизвестно кем. Было душно.

Еще накануне в нем время от времени возникал необоримый страх. Ночью он готов был выть по-звериному, тут же страх улетучивался, но на сердце оставались следы, словно липкие пятна. И в то же время он не боялся своей смерти – что-то грозное, необъяснимое появлялось в ночном чувстве, объяснить это разумно он не мог. То было ясное и точное предчувствие беды – не смерти, а беды, – которая грядет уже совсем скоро.

Он никогда не знал такого страха. Во все годы взросления в нем много раз возникала та странная и величавая мелодия, из каких-то диких просторов доносился гул невнятных угроз и темный ветер беспокойства – слабые, но ясно ощутимые ветерки, которым суждено укрепиться, подняться до небес и стать пляшущими смерчами грозовых ветров. И вот, кажется, обычный человек бог знает зачем оказавшийся среди этого ада, уже задыхается под напором урагана и, захлебываясь, закатывает под лоб глаза, готовясь к своему великому перевоплощению из живых в мертвые.