Юрий Никитин - Главный бой

Гридни вскочили, оба здоровенные, широкие, как все в роду Претича, преданные до свинячьего писка. Чурилко выпалил истово:

— Сделаем!.. Одна нога здесь, другая — там.

— Летим, — ответил Родянко.

Он слышал, как их шаги прогремели по лестнице, во дворе раздались крики, конский топот, донесся скрип ворот. Претич высунулся из окна, но воздух не охладил разгоряченного лица.

Двое выметнулись из ворот и понеслись вдоль домов как две огромные стрелы, но ему казалось, что ползут как черепахи. А по дороге могут еще и завернуть в корчму, парни молодые…

Прошла вечность, он тысячу раз проклял тот день, когда согласился на такую глупость, проклял весь Царьград, где, на беду Киеву, живет самая-самая на белом свете красавица, проклял всех на свете ромеев, все эти хитрости, себя, дурака, который хорош с мечом и топором… да и с копьем неплох, знает, как водить войска и брать города, знает, как обустроить землю, дать народу работу и сытость… Но как дал втянуть себя в ромейские хитрости?

Голова трещала, а внутренности внезапно заныли в предчувствии большой беды. Он умеет устраивать жизнь племени, но здесь не племя и даже не объединение племен. Здесь… В висках нарастала боль, мысли смешались, он чувствовал, что надо было додумать, что-то важное мелькнуло хвостиком и ушло, а могло бы помочь, спасти…

За окном послышался стук копыт. Приближались трое конников, он метнулся к окну, у крыльца слезали с коней его гридни, и только купец… ага, купец!.. не слез, а соскочил прямо на крыльцо. Ступени затрещали под его весом, где вовсе не все жир, не все…

Гридни побежали вперед, Претич перевел дух. Сейчас ромей с его изощренным подлым умом что-то да придумает.

Чурилко заглянул первым, проверил взглядом, в добром ли здравии и виде хозяин, не зазорно ли пустить иноземного гостя, исчез. Тут же дверь распахнулась, вбежал крупный купец. Лицо красное, глаза блестят, как у большого кота.

— Доброго здравия, воевода!.. Твои люди мне ничего не сказали, но… они так торопили, что я подумал…

Претич раздраженно заорал:

— Правильно подумал! Вон она — шкатулка!.. Пустая! Я ее должен вернуть не позже чем завтра!.. Уже с печаткой!!!

Власий еще больше округлил глаза:

— А что случилось?

Претич заорал, ноги затопали сами, но, совладав с собой с огромным трудом, кое-как рассказал про пожар, про то, как князь сперва успокаивал гостей, потом на всякий случай передал ему ларец, так как после князя он — первый по власти и уважительности.

Власий слушал внимательно, в его темных как спелые маслины глазах появилось восхищение.

— Я не ошибся в тебе, воевода! Ты в самом деле мудр и осторожен. Другой уже бы брякнул, что в шкатулке-де пусто. Пытался бы поймать князя на лжи, а поймался бы сам. Он тут же вцепился бы при всех: откуда знаешь?.. И все на пиру были бы свидетели, что ты предал князя. И узрели бы, что князь покарал самого знатного из бояр не просто по злобе или пьянству…

Претич прорычал:

— Да, там я сумел вывернуться… Но что теперь?

Власий покрутил головой все еще в изумлении:

— Простите, вы, славяне, удивительный народ. Я думал, простодырые… А ты вон как быстроумно все разгадал и вовремя пресек… Это так важно: думать сперва, а говорить потом. Хотя чаще все поступают наоборот!

Претич прервал:

— Да что, что теперь? Вся палата видела, как князь передал мне на хранение шкатулку с печатью!..

Ромей прикусил губу. Черные маслины заблистали влажными искорками, погасли, а сами глаза втянулись под черные выступы бровей. Лицо напряглось, желваки выступили под кожей, исчезли.

— Не спеши, дай подумать…

— Что думать? — заорал Претич. — Что думать? Пожар уже загасили или вот-вот загасят. Пора возвращать, а дальше что? Возьмет и откроет при всех!.. И все увидят, что шкатулка пуста!.. И всем ясно, что я взял с печатью, а вернул пустую!

— Погоди, — повторил ромей умоляюще, — не может быть, чтобы не было выхода.

Претич заметался, лицо белое, глаза вылезли как у рака, руками хватался то за волосы, то за подбородок, где уже торчала жесткая, как у кабана, щетина.

— Какой выход? Если бы он меня хоть пальцем тронул, всяк из воевод возмутился бы, а дружинники встали бы на мою сторону. Ну, не все, но какие-то бы встали. Все-таки я с ним еще Киев брал, этот стол добывал! В сорока битвах войска водил, ни одной не проиграл!.. А теперь, когда все увидят, что я вор, он с меня живого шкуру снимет и на кол посадит… и ни один не вступится! Вот что ты со мной сделал, гадина!

Ромей протестующе выставил ладони, белые и пухлые, которые никогда не чувствовали шероховатой рукояти меча.

— Погоди… Печать у нас? У нас.

— У меня, — прорычал Претич. — У меня, а не у нас.

— Погоди, — снова сказал ромей успокаивающе. — Давай пока что пользоваться тем, что есть. Этой печати нет цены!.. Мы сейчас изготовим бумаги, что Русь готовит войска, дабы напасть на польские земли… Или же за подписью Владимира составим послание к булгарам, дабы те вредили ромейским гарнизонам, а эту бумагу перешлем в Царьград. Если к таким бумагам будет приложена печать Владимира, то поверят, и Руси ущерба будет, как после десяти тяжких войн…

Претич был известен как умелый правитель, как рассудительный и неспешный боярин. Но он таким не стал бы, если бы не умел принимать с виду безрассудные решения, что вскоре оправдывали себя, а потом их признавали единственно верными.

Ромей еще продолжал расписывать, какой вред будет Руси и Владимиру, когда Претич зашел бесшумно сзади. Мощный удар обрушился на затылок ромея. Он зашатался, начал поворачиваться, замутившиеся глаза взглянули в перекошенное лицо старого боярина. Толстые сильные пальцы Претича сомкнулись на объемистой шее, без усилий промяли мягкий жир, передавили мышцы, а слабые жилы угодливо прогнулись под его привыкшими к рукояти топора пальцами.

Без брезгливости он подержал хрипящее и дрыгающееся тело, а когда ноги перестали скрести пол высокими каблуками, сдавил напоследок посильнее, швырнул на пол и для верности наступил на горло. Лицо ромея было синее, язык вывалился, распухший и почерневший.

Солнечный луч дотянулся от окна, ларец на середине стола заблестел, как огромный слиток золота.

Проклиная всех и вся, ромеев и всю их сволочность, он перенес со стены светильник, с величайшей осторожностью долго и бережно разогревал воск на запечатанной дверце, трепетно отклеивал княжескую печать. Корявые пальцы слушались плохо, внутри все обмирало от ужаса.

Возился до утра, внутри все высохло и вымерло, а сердце колотилось как у подлого зайца. Он и чувствовал себя подлым трусливым зайцем. Когда крышку удалось приоткрыть, бережно, двумя пальцами, вложил печать обратно, сомкнул створки и старательно прикрепил веревочную печать на место.