Вонда Макинтайр - Луна и солнце

Люсьен улыбнулся.

— Что ты себе позволяешь, сестра! — возмутился Ив.

Спокойно выдержав его гневный взор, Мари-Жозеф прижала руку к щеке Люсьена. Он опустил голову ей на ладонь, закрыв глаза, и внезапно вздрогнул.

— Люсьен, что с вами?

— Пустяки, — прошептал он и выпрямился.

Она неохотно отняла руку.

— Скажите мне, прошу вас!

— Обыкновенно я мучусь и терплю. Но иногда мучусь необыкновенно, нестерпимо.

— А нет ли средства?..

— Такого средства нет, приходится лишь ждать, пока приступ пройдет.

Церемониймейстер возглашал имена чужеземных монархов. Один за другим они вступали в Зеркальную галерею и занимали места за столом для почетных гостей. Золото и драгоценности столь отягощали их парадные одеяния, что им было трудно двигаться.

Мари-Жозеф заметила вдалеке королеву Марию, которая, не в силах повернуть голову, почти поникла под бременем гигантского фонтанжа, украшенного золотым кружевом и лентами, бриллиантами и серебряной вышивкой. Она была столь густо напудрена, что казалась смертельно бледной, а по ее вискам и по округлости груди сбегали тонкие линии, нанесенные голубой краской, повторявшие очертания вен и подчеркивавшие ее неестественно белую кожу.

— Его святейшество папа римский Иннокентий, великий понтифик!

К столу для почетных гостей Иннокентий не проследовал. Церемониймейстер замер в ужасе, стал лихорадочно озираться в поисках помощи, не дождался, кинулся за Иннокентием, что-то прошептал ему на ухо, получил едва слышный ответ, остановился, поклонился и, пятясь, отошел. Медленно, в гробовом молчании, провожаемый взглядами потрясенных придворных, Иннокентий двинулся к Мари-Жозеф. Она поднялась и сделала реверанс; он позволил ей поцеловать перстень. Ив преклонил перед ним колени. Люсьен не шелохнулся.

— Принесите мне стул!

— Ваше святейшество! — воскликнул Ив.

Приказ Иннокентия вывел слуг из оцепенения и заставил повиноваться. Ив усадил папу Иннокентия на свое место, а сам сел на принесенный слугами стул на ничейной полосе, справа. Пока гости ужасались столь небывалому нарушению этикета, слуги поспешно переставляли блюда и бокалы на столе для почетных гостей, уносили папский прибор и передвигали в середину золотой, королевский. Церемониймейстер, казалось, вот-вот упадет в обморок.

— Его величество Людовик Великий, правитель Франции и Наварры, христианнейший король!

Все встали и поклонились. Его величество, в золотой парче, рубинах и бриллиантах, занял свое место, ничем не выдавая изумления, возмущения или гнева, словно ничего необычайного не произошло. Он безучастно оглядел Зеркальную галерею. За одно мгновение выделил из толпы Мари-Жозеф, ее брата и Люсьена и пронзил взором его святейшество.

— Ваше святейшество… — начал было Ив. — Вам отведено почетное место…

— Наш Спаситель исцелял прокаженных. Так неужели мне не пристало смирение? — Иннокентий воззрился на Люсьена. — Впрочем, нашему Спасителю не выпало на долю общаться с атеистами.

Мари-Жозеф покраснела от гнева, услышав это оскорбление.

— Если бы Ему случилось иметь дело с атеистами, — парировал Люсьен, — Он, без сомнения, явил бы им милосердие…

— Вы являете нам милосердие, ваше святейшество, — поспешно перебил его Ив, — ибо утешаете нас в нашем позоре и бесчестии.

— Мой августейший кузен чрезвычайно разгневан, — промолвил Иннокентий.

— Мы лишили его яства, — пояснила Мари-Жозеф, — но не дали ему совершить убийство.

— Мы уберегли душу его величества, — почтительно добавил Ив.

— Кто знает, быть может, вы спасли демона, — произнес Иннокентий, обращаясь к Иву. — А то и лишили моего кузена бессмертия.

— Шерзад не способна даровать бессмертие, — вмешалась Мари-Жозеф. — Это под силу одному лишь Господу.

Иннокентий игнорировал дерзкое поведение Мари-Жозеф.

— Вы уверяли, будто плоть русалки наделяет чудесной способностью…

— Я солгал, — печально признался Ив. — Да смилуется надо мною Господь, я солгал. Я никак не проверял слухов. Мне казалось, не важно, что есть истина и что ложь…

— Ив, как ты можешь так говорить?! — воскликнула Мари-Жозеф.

— Важно лишь, во что верит король.

— Он поверил в бессмертие, потому что ты убедил его, что это возможно. А теперь его охватят сомнения, он поддастся искушению, и нарушит данное слово, и прикажет ее убить.

Люсьен встретился с нею взглядом, но промолчал.

«Я-то надеялась, что он станет это отрицать, — подумала Мари-Жозеф. — Надеялась, что он скажет: „Его величество никогда не нарушает обещаний“. Даже если бы он просто упрекнул меня, я и то поняла бы, что Шерзад сохранят жизнь».

— Вы могли бы спасти Шерзад, ваше святейшество! — взмолилась Мари-Жозеф. — Вас чтят за то, что вы исправили ошибки, совершенные Церковью прежде, за то, что воспрепятствовали падению нравов и разврату…

— Замолчи! — прикрикнул Ив.

— Позвольте мне хотя бы одно мгновение наслаждаться похвалой, отец де ла Круа, — смиренно сказал папа, — позвольте мне на одно мгновение предаться греху гордыни. Я действительно воспрепятствовал падению нравов и разврату.

— Прошу прощения, ваше святейшество.

— Господь дал жизнь тварям, дабы мы владычествовали над ними, дьявола — дабы мы победили его, и язычников — дабы мы обратили их. Вопрос лишь в том, к какому из этих разрядов причислить русалку?

— Она — женщина!

— Я говорю не с вами, мадемуазель де ла Круа. Отец де ла Круа, русалка утверждает, будто смерть окончательна и неизбывна.

— Ваше святейшество, — осторожно возразил Ив, — неужели тварь способна понять, что такое смерть?

— Если бы дьяволы существовали, — вмешался Люсьен, — то, разумеется, они утверждали бы, что есть жизнь после смерти, рай и ад. Иначе где бы они обитали?

С трудом сдерживая смешок, Мари-Жозеф осмелилась вновь обратиться к папе:

— Ваше святейшество, вы могли бы открыть Шерзад, что есть жизнь вечная.

— Замолчите, синьорина! — В голосе Иннокентия послышалось нетерпение и досада. — Женщинам пристало послушание и покорность, и, самое главное, им надлежит молчать! Такова воля Господа.

Внезапно Люсьен подался вперед с резким, гневным жестом. Он замер, устремив взгляд на папу, а когда к нему вернулось самообладание, у него побелели даже губы. Мари-Жозеф испугалась, что он лишится чувств.

— Если вы верите в своего бога, — произнес Люсьен, с трудом сдерживая ярость, — то должны признать, что он сотворил Мари-Жозеф де ла Круа смелой и решительной.

— Вы… — Иннокентия затрясло. — Вы и то создание, которое вы пытаетесь защитить, противоестественны и богопротивны!

Солнечный диск на западе уже стал опускаться за горизонт. Свет, льющийся сквозь окна, приобрел алый оттенок, заплясал в зеркалах, словно пламя, залил галерею, словно кровь.