Вонда Макинтайр - Луна и солнце

— Подождите! — срывающимся шепотом взмолилась Мари-Жозеф. — Пожалуйста, подождите!

Граф Люсьен выглянул из окна.

— Стойте, Гильом! — приказал он.

Карета остановилась. Лакей снова соскочил с запяток и распахнул дверцу. Граф Люсьен встал, чтобы поговорить с Мари-Жозеф.

— Граф Люсьен, простите меня, не хочу показаться неблагодарной, я так признательна вам за клавесин, он прекрасен, но расстроен, а камертон мне не дали.

— Месье Гупийе дано распоряжение настроить его для вас завтра утром.

— Месье Гупийе? — в ужасе воскликнула она.

— Он сделает все в точном соответствии с вашими пожеланиями, — подчеркнул граф Люсьен, словно оказывая ей невесть какую милость.

— Благодарю вас, сударь, но я предпочла бы месье Гупийе камертон.

Он улыбнулся:

— Как вам будет угодно. Вы сможете подождать до утра?

— Да, сударь, иначе разбужу брата, настраивая инструмент.

Он усмехнулся.

— Спасибо, сударь.

— Не за что, мадемуазель.

Сияя позолотой и фонарями, мимо них за ворота по направлению к площади Оружия с грохотом прокатилась карета месье и исчезла в конце Парижского проспекта.

— А вы не едете в Париж вместе с месье?

Она завидовала мужчинам, обладавшим куда большей свободой, чем женщины, и по-детски наивно жаждала увидеть Париж, что было простительно. Она спохватилась, но было уже поздно: ее любопытство могло показаться дерзостью и невоспитанностью.

— Я еду домой, — ответил граф Люсьен.

— Я думала, что вы живете здесь, во дворце, рядом с его величеством.

— С другими придворными, в этом переполненном крысином гнезде? — возразил граф Люсьен. — Нет. Я очень редко ночую в своих дворцовых апартаментах. Я привык окружать себя всевозможными удобствами, мадемуазель де ла Круа, а в Версале об удобствах можно забыть.

— Люсьен, садитесь скорее, не то простудитесь!

Маркиза де ла Фер наклонилась к окну и положила руку на плечо графа Люсьена, с истинной нежностью и озабоченностью. Свет каретного фонаря обозначил резкие тени на ее изрытом оспой лице. Она скрыла свою обезображенную красоту под шелковой вуалью.

Граф Люсьен обернулся к ней. Мари-Жозеф не расслышала, что он сказал, но голос его звучал кокетливо и столь же нежно. Маркиза негромко рассмеялась, сняла вуаль и погладила графа Люсьена по щеке.

— Всего доброго, мадемуазель де ла Круа, — произнесла маркиза.

— Всего доброго, мадам де ла Фер, — заикаясь, пролепетала Мари-Жозеф, вне себя от потрясения.

— Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа.

Граф Люсьен поклонился и исчез в глубине немедленно отъехавшей кареты.

Мари-Жозеф вернулась в свою крохотную каморку. Теперь она понимала, почему мадам и шевалье именовали мадам де ла Фер «мадам Настоящая», мадемуазель де Валентинуа — «мадемуазель Прошлая», а прекрасную мадемуазель д’Арманьяк, надо думать не без оснований, — «мадемуазель Будущая», хотя Мари-Жозеф показалось, что мадемуазель д’Арманьяк страстно увлечена братом Лотты.

«Наверное, я не должна удивляться, застав графа Люсьена с любовницей, — размышляла она. — И вообще, чем он лучше Шартра? В конце концов, он же атеист».

Она вновь его недооценила и не поняла того, что рассказали о нем другие. Разве мадам не поведала ей неявно, полунамеками, что граф Люсьен — развратник? Неужели шевалье де Лоррен не предостерегал ее? У нее не было повода разочаровываться в графе Люсьене.

«Интересно, — подумала она, — а мадемуазель д’Арманьяк Шартр и граф Люсьен будут делить? Интересно, они знают, что они соперники?»

В гостиной Ива она накинула на клавесин чехол, а потом выложила на маленький приоконный столик лист рисовальной бумаги и лист нотной. «Вот было бы чудно правой рукой рисовать, а левой одновременно записывать музыку!» — размечталась она.

Она выбрала бумагу для рисования. Эскиз медали для его величества потребует меньше времени. К тому же она до сих пор не имела даже самого общего представления о будущей пьесе. Кантата подождет, но, как только Мари-Жозеф настроит прекрасный инструмент и заиграет на нем, вдохновение придет само собой.

Она просмотрела стопку зарисовок со вскрытия и отложила их. Подобная работа помогала совершенствовать технику, но начисто лишала вдохновения. Никакое изображение мертвой русалки, освежеванной плоти, обнаженных костей и мышц не будет отвечать требованиям графа Люсьена. На медали его величества русалка должна быть представлена живой, сильной, яростной и опасной — только такая добыча сделает честь христианнейшему монарху.

Она попыталась вообразить, как водяной выглядел при жизни, но вместо этого зарисовала его лицо, как оно предстало ей в смерти, с нимбом битого стекла и сусального золота. И только завершив эскиз, осознала, почему ее брат сжег первый вариант рисунка. Водяной казался на нем мертвым богом с ликом горгульи, демоническим Христом, увенчанным не терновым, а стеклянным венцом.

«Неудивительно, что в прошлом русалок считали сатанинским отродьем», — размышляла Мари-Жозеф. Она боязливо поежилась и спрятала рисунок на самом дне ящика.

Она представила себе, как русалка резвится в море, выпрыгивает из волн, словно дельфин, поет, как соловей. Она представила ее себе жестокой и безжалостной, точно гигантский спрут. Она изобразила ее свободной, нежащейся на волнах, которые льнут к ее гибкому телу.

Рисунок подрагивал в неровном свете оплывающей свечи; казалось, он вот-вот оживет. Морская тварь испустила крик не ярости и страха, а неистовой, неудержимой радости.

Мари-Жозеф ахнула и рывком выпрямилась. Ее тело содрогалось от несказанного, ужасающего наслаждения.

За стенами дворца светилась во тьме дымка тумана, заполняя весь сад, и потому мраморные статуи, казалось, шествовали по облакам, а русалочий шатер превратился в остров, плывущий по призрачному морю. В ночи послышались звонкие трели, с каждым мгновением набиравшие силу. Меж апельсиновыми деревцами метались какие-то тени.

«Это Шартр и его возлюбленная? — подумала Мари-Жозеф. — Или это инкуб и суккуб?»

Тени заметили ее и, обнаженные и прекрасные, стали манить к себе. Они умоляли отдаться им, обещая в награду радость и наслаждение. Она вздрогнула, с горечью осознав, как легко впасть в искушение, но не могла видеть в них духов зла.

Мари-Жозеф заморгала, не в силах отличить создания собственного воображения от снов.

А русалка тем временем все пела. Мари-Жозеф распахнула окно. Вместе с нежной мелодией в комнату проник холодный, влажный ночной воздух. Она схватила перо и записала рефрен.

Несколько часов спустя, когда луна зашла, зодиакальный свет превратил стелющуюся дымку тумана в сверкающее расплавленное серебро.

Русалка затихла. Тени исчезли. Перо выпало из сведенных судорогой пальцев Мари-Жозеф. Она собрала листы, покрывавшие весь пол, — рисунки и партитуру кантаты. Дрожащая, измученная, с воспаленными глазами, она онемевшими руками захлопнула окно и сжалась в комочек под роскошным плащом шевалье.