Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев [litres]

– Славно…

Трава оказалась вырвана с корнем.

Бегут!

Эльга жадно, с усилием, вдохнула и разжала пальцы. Травинки посыпались на платье. Небо выгнулось голубой чашей с остатками облачного молока. Вопросительно склонились, прошелестели листьями ветви: все ли в порядке, хозяйка? Но разве что-то могло быть в порядке?

Эльга мотнула головой и легла.

– Еще, – попросила она.

Страшно, затрепетал лес.

– Мне тоже, – сказала Эльга.

Помедлив, в зябком шелесте сомкнулся перед глазами узор.

Городок вылепился маленький, опустевший. Беленые домики. Серая черепица. Мастер смерти въезжает в распахнутые ворота под приглядом лип, вишен и рассевшихся на крышах ворон. Его черный конь топчет копытами тряпки и битую посуду.

– Эй! – кричит мастер, ухмыляясь. – Где все?

Тишина.

– Встречайте господина!

Скрипит ставень. Покачивается на веревке белье. В отдалении, за поворотом кривой улочки, кто-то бросается улепетывать во все лопатки. Шлепают по камням босые ступни. Бег легок. Любопытный мальчишка, не более.

– Сейчас, – улыбается всадник.

Рука его взлетает, и бег обрывается.

Эльге хочется верить, что невидимого мальчишку просто стало не слышно, что он перепрыгнул на траву, перебежал по мосткам, затаился. Но вишни шепчут другое. Мы можем показать, можем показать.

Не надо, просит Эльга.

Всадник движется дальше, пока не выезжает на площадь перед домом энгавра и зданием городского схода.

Здесь наконец он находит людей. Это старики, женщины, дети, пузатый человек в горжете начальника городской стражи. Человек тридцать. Их бросили. Возможно, они не успели убежать. Всадник печально качает головой. Его лицо складывается в гримасу жалости, только Эльга видит за ней совсем другой узор. Человек в серебристом плаще испытывает тайную радость.

Предвкушает.

– Вы.

Он показывает на стоящих ладонью.

– Вы можете служить мне.

Под его взглядом люди по одному, по двое опускаются на колени. Испуганные лица их светлеют надеждой. Прорываются звуки: кто-то рыдает, кто-то бормочет слова благодарности, кто-то бьет поклоны, и цепочка на шее звякает о камни.

Пузатый человек в горжете стражи кашляет, набираясь смелости, приглаживает усы и тянет вверх руку.

– Да?

Мастер смерти улыбается. Внутренний узор его страшен.

– Господин мастер! – произносит стражник-толстяк. – Мы будем рады служить вам днем и ночью и принимаем вашу полную власть над нами.

Всадник медлит.

– Это хорошо, – говорит он, – это мне нравится. Но я чувствую, как некоторые из вас желают мне смерти.

– Господин мастер!

– Не стоит выгораживать их, – морщится всадник, и ветер выворачивает серебристый плащ на нем черным подбоем наружу. – Или ты отказываешь мне в моем мастерстве?

Стражник бледнеет.

– Нет-нет, – трясет он щеками.

– Что ж, – говорит всадник, хмыкнув, – я помогу тебе с твоими сомнениями. Сейчас вы все по моей команде встанете, а те, кто останется лежать, они и есть мои враги, которых настигла заслуженная кара, то есть смерть.

Люди переглядываются.

– Я же все чувствую, – будто через боль улыбается мастер смерти. – И не советую меня проклинать. Вам же будет дороже.

– Господин мастер, – неуклюже кланяется толстяк, – мы просто вас боимся, и, когда узнаем вас получше, поверьте…

Всадник лениво отмахивается.

– Заткнись. Надоел.

– Гос…

– Что? – изображая интерес, наклоняется всадник.

Стражник глядит на него с испугом. Губы его шевелятся, но изо рта не доносится ни звука. Он едва слышно сипит.

– Кажется, в тебе умерли слова.

Мастер смерти хохочет. Конь под ним фыркает, словно тоже понял шутку.

– Умерли! – Всадник весело бьет себя по бедру. – Воистину я великолепен! Я могу убить все. – Он смотрит на людей. – Вам не смешно?

– Смешно. А как же! – плывет торопливый шепот. – Смешно, господин мастер.

Люди припадают к камням площади. Затылки и платки. Платки и кудри.

– Я вижу, – кривится всадник. – Так, все, встали. Ну, давайте-давайте, поднимаемся, мы же с вами договорились.

Он ждет несколько мгновений. Люди медлят.

– Вы сейчас сдохнете у меня все! – свирепеет мастер, и карий глаз его выцветает в льдисто-желтый, больной. – Встать!

Конь взвивается на дыбы. Его копыта молотят воздух.

Первой, прижав ладони к груди, поднимается крупная, грудастая женщина. За ней – другая. Эта держит за руку сына, мальчишку лет двенадцати. Она тянет его вверх, но тот, подавшись было к ней, вдруг безвольно оседает.

– Тимар! Сынок!

Женщина падает на тело сына, накрывает его собой.

– Очнись, сынок.

Она трясет его, она воет, она убирает непослушные светлые прядки с родного лица, а рядом с ней и за ней происходит тот же отбор на живых и мертвых. Десяток живых – двадцать мертвых. Ревет у неподвижно лежащей старухи девочка лет шести. Кто-то из счастливчиков скрючился, кто-то стоит столбом.

Замер шелест лип и вишен.

– Будь ты проклят! – кричит женщина, прижимая мертвого сына к груди.

На лице всадника появляется прежняя усмешка.

– О, оказывается, это я виноват!

Он разворачивает коня.

– Как же вы будете служить мне? Разве я могу быть уверен в вас? Нет, так не годится.

Всадник глубоко вздыхает и, качнув головой, направляет коня мимо людей, с площади, к закрытым воротам, ведущим из города на восход. В тишине постукивают копыта.

Листья показывают Эльге, как оставшиеся в живых медленно устраиваются среди мертвецов, словно их неожиданно разморило, и они, не в силах сопротивляться желанию, решили спать там, где стояли.

Цок-цок.

За крупом коня, за спиной всадника в серебристом плаще скоро прекращается всякое движение. Только ветер осмеливается теребить одежду, морщит в складки рубахи и юбки, треплет волосы и концы платков.

Мастер смерти тем временем смотрит на запертые воротные створки, и дерево под его взглядом начинает потрескивать и темнеть. Лопаются стягивающие брус железные полосы, ломаются скобы, со звоном отлетает петля. Одна створка неожиданно проседает, открывая край неба над аркой, горстями сыплется труха, ржавая пыль, а затем ворота с грохотом валятся наружу, и конь победно переступает по ним.

– Я могу убить все, – говорит всадник.

– Хва…

Голоса не было. Горло словно забилось крошкой, криками, смертями.

Эльга сжалась, подтянув ноги к животу. Листья шелестели последними узорами, показывая толпы уставших, измученных людей, ковыляющих по дорогам к столице и, возможно, дальше, дальше, а потом уже сползшую в канаву повозку, полную нехитрых пожитков, скотину, мычащую на бредущих с обочины, детей, гуськом спешащих за матерью – первый держится за подол юбки, остальные сжимают ладошки друг друга.

Матушка-Утроба!