Рошани Чокши - Бронзовые звери [litres]

– А мне еще необходимо считать массу информации в этом доме, – сказала Лайла. – Хочу убедиться, что мы ничего не пропустили.

Поэтому оставался один Энрике.

Когда все с этим согласились, Энрике взглянул на Лайлу, которая задержалась в дверях, когда остальные вышли из комнаты.

– В чем дело? – спросила она.

– Ты не рассказала, как он выглядел, когда вы встретились. Можем ли мы доверять ему?

Лайла вскинула голову. На ее лице появилось выражение царственного безразличия.

– Он… сокрушался и каялся, – ответила она. – И я действительно верю, что он собирается нам помочь, но он кажется одержимым этой идеей. Словно человек, наполовину лишившийся рассудка. И все же я заметила проблески…

Лайла осеклась, покачав головой. Энрике понял, что она собиралась сказать.

Проблески того, кем он когда-то был.

Но они оба понимали, что опасно на это надеяться. И даже если Северин нашел путь к себе прежнему, Энрике не желал становиться прежним: глупым, наивным любителем истории, чье доверие можно было запросто заполучить, лишь соглашаясь с его идеями. Больше он не станет вести себя как глупец. И выглядеть тоже.

Через несколько минут он должен отправиться на площадь. Энрике в последний раз окинул себя взглядом в зеркале, вертя головой в разные стороны.

– Знаешь, – раздался голос у дверей. – Возможно, ты единственный знакомый мне человек, способный выглядеть великолепно даже с одним ухом.

Энрике окатила волна нежности, когда Гипнос, прекрасный и, как всегда, безупречно одетый, вошел в комнату. Последние несколько дней они настороженно кружили друг вокруг друга. Даже по вечерам, когда Гипнос пытался развлечь друзей музыкой, Энрике не улыбался ему в ответ.

– Во-первых, не надо со мной заигрывать, – сказал Энрике. – Во-вторых, с каких это пор ты стал просыпаться до рассвета?

Гипнос ничего не ответил, а вместо этого медленно направился к нему. Чем ближе он подходил, тем сильнее Энрике ощущал себя так, словно ощупывает синяк. Больно ли? А если вот так? Какая-то его часть содрогалась от близости юноши, но он больше не испытывал боли от открывшейся в душе рваной раны.

По правде говоря, Гипнос всегда был с ним честен. Это Энрике не был честен с самим собой. И теперь он запутался окончательно, когда Гипнос вдруг обхватил его лицо, его пальцы перебирали края повязки.

Энрике замер.

– …Что ты делаешь?

– Я пока не уверен, – задумчиво откликнулся Гипнос. – Полагаю, это называется «утешением», хотя подобные эмоциональные нагрузки довольно утомительны. Если вместо этого ты просто захочешь отвлечься, знай, что мне нравится отвлекать тебя.

Тусклый проблеск чего-то странного промелькнул в сердце Энрике. Он оттолкнул руку Гипноса. Не этого он от него хотел.

– Я знаю, что повел себя плохо, – сказал Гипнос.

В доме царила тишина. Свечи мерцали в светильниках. Казалось, словно время не могло здесь до них добраться, и, возможно, именно поэтому он сказал правду.

– А я знаю, что видел то, чего желал, – ответил Энрике.

Гипнос взглянул на него. В его глазах цвета инея вспыхнула неожиданная нежность.

– Когда я сказал, что мог бы научиться тебя любить… я имел в виду… что кому-то вроде меня необходимо время.

Энрике уставился на него. Когда Гипнос сказал ему эти слова несколько дней назад, он неправильно их истолковал. Эти слова хлестнули его отказом, словно он был человеком, которого сложно полюбить. И теперь смущенное тепло разлилось в его груди.

– Я…

Гипнос покачал головой:

– Я знаю, что сейчас не время, mon cher. Просто хотел, чтобы ты понял, что я имел в виду… – Юноша протянул руку, ласково погладив тыльной стороной ладони его повязку. – Я здесь не для того, чтобы сделать тебе больно. И не для того, чтобы предсказать, каким может быть наше будущее. Я просто хочу, чтобы ты знал, что, по меньшей мере, я могу быть твоим другом. Могу хранить твои секреты, если ты мне их доверишь.

С губ Энрике сорвался вздох. Он не отшатнулся, когда Гипнос ласкал его лицо. Боль, которую он не осознавал раньше, медленно покидала его душу.

– Спасибо, – сказал он.

– Означает ли это, что мы, по крайней мере, друзья? – с надеждой спросил Гипнос.

По крайней мере. Он подумает об этом позже. Возможно, спустя долгое время.

Энрике вздохнул.

– Думаю, да.

– Отлично, – воскликнул Гипнос. – А теперь на правах твоего друга обязан сказать, что твой костюм просто ужасен, и, поскольку я в этом не сомневался, то вычистил и погладил для тебя другой.

СПУСТЯ ДЕСЯТЬ И МИНУТи множество ругательств Энрике в совершенно другом костюме уже стоял на площади Сан-Марко.

Обычно площадь была забита людьми, но день выдался холодным, и восход солнца был подобен легкой полоске золота над лагуной. И поэтому последние двадцать минут он любовался видом лишь в компании голубей. В конце концов птицы смекнули, что у него нет еды, и покинули его, воркуя и хлопая крыльями, вспорхнув к золоченым карнизам собора Сан-Марко, чей купол возвышался над площадью.

Некоторое время Энрике оставалось лишь разглядывать площадь. В столь ранний час она была наполнена волшебством. Светлые стены собора, казалось, были вырезаны из античного лунного света и снега. Под арками в форме полумесяца виднелись фрески, изображающие прибытие мощей святого Марка в Венецию. Над великолепными порфироносными мраморными колоннами четверка бронзовых лошадей, украденная в XIII веке во время разграбления Константинополя, словно готова была ринуться вперед с фасада собора и взлететь в небеса. Энрике приходилось и раньше бывать на площади, но еще никогда он не видел ее такой, словно величие истории пригвоздило его к месту.

С одной стороны к собору примыкал Дворец Дожей, с сотней колонн и арок, напоминавших замерзшие кружева, а с другой стороны колокольня цвета ржавчины. Раскинувшаяся перед ним площадь, казалось, шептала на тысячах языков, сочетая в себе множество культур и традиций. Выпуклые исламские купола и усыпанные драгоценными камнями северо-африканские арки с альфизом возвышались бок о бок с главным собором. Внутри яркая византийская позолота так и рисовала в воображении картины, что базилика вырезала квадраты солнечного света и один за другим установила их, создавая сияющую поверхность куполов. Время смягчило грани истории и превратила в общее повествование человечества.

В это мгновение Энрике почудилось, что здания смотрят на него со всех сторон.

– Tabi tabi po , – прошептал он. – Пожалуйста, простите меня.

Он надеялся, что слова бабушки помогают, и духи зданий разглядывали его не как чужака, вторгшегося на их территорию, а скромного посетителя. А возможно, паломника. Кого-то, кто искал свое место в этом мире.