Рошани Чокши - Бронзовые звери [litres]

Она прижала свою ладонь к его ладони, и когда свет коснулся их рук, казалось, что их связали воедино тысячи рассветов.

– Наша связь неразрывна, – сказала она. – Пока я живу, и пока жив ты. Я всегда буду с тобой.

Северин ощущал это новое переплетение их душ, но не понимал, что это означает.

– Лайла… подожди. Пожалуйста.

Он знал, что никогда ее не забудет, но все равно пытался запомнить ее сейчас: сахар и розовая вода, бронзовая полоска на шее, чернильные волосы, чей оттенок способны воспеть лишь поэты. Когда он снова поцеловал ее, их зубы соприкоснулись, и это мгновение казалось таким до боли человеческим, что он едва не разрыдался.

– Я вернусь к тебе, Маджнун, – сказала она. – Я люблю…

Наступил рассвет.

Он унес с собой ночь и ее последние слова, а затем, подобно тому, как его торжественно вознесли на небеса, его запросто вернули обратно к реальности.

Когда все закончилось, Гипнос не мог с уверенностью сказать, что увидел в тот день на вершине зиккурата. Он представлял присутствие чего-то разумного, божественного… поток золотого света. Но все оказалось совсем иначе. Невозможно было рассказать о происходящем, используя обычное описание красок.

Если уж на то пошло, это напоминало живую песню, волнообразную и непостижимую.

На краткий миг эта песня пронзила Гипноса насквозь, словно невидимую стеклянную поверхность, сквозь которую проникали лучи солнца и лунный свет, и он был не просто освещен, а просветлен. Перед глазами пронеслось прошлое. Вот он мальчик, который любил петь, но которого заставляли молчать. Мальчик, тосковавший по песне и окруженный различными видами тишины – молчанием матери, его собственных желаний, молчанием роскошно обставленных комнат, по которым он бродил, словно призрак. Всю свою жизнь Гипнос нес в себе множество блуждающих нот, жаждущих воплотиться в музыке, и нашел их в друзьях, заменивших ему семью. Но даже с ними он ощущал тревогу, словно они могли изгнать его из своей мелодии в любой момент. Однако эта великая песня уверяла его в обратном. Она уверяла его, что он прекрасен таким, какой он есть, а его душа таит в себе целую симфонию, ради которой он и был создан.

Но затем песня отпустила его.

Оставив ему лишь воспоминание о великой необъятности и едва заметный намек на нежность.

Через три дня после того, как они спаслись из рассыпавшегося в прах зиккурата и покинули остров Повелья, Зофья сидела в купе поезда, направлявшегося в Париж. Мир изменился. Судя по информации во всех газетах, древние Сотворенные предметы по всему миру перестали функционировать.

И никто не знал, почему.

Поступали сообщения о протестах около храмов, а религиозные лидеры кричали на каждом углу, что это знамение божье, а значит, Бог недоволен человечеством. Фабриканты заявляли, что современные изобретения ликвидировали необходимость в Творении. Для тех, кто был привязан к понятиям сознания и материи, их искусство осталось нетронутым, но Зофья подозревала, что однажды и это изменится.

Посреди всей этой неопределенности существовала лишь одна вещь, в которой Зофья не сомневалась: она не знала, что будет дальше.

Раньше это бы ее тревожило. Усевшись в поезд, она бы всю дорогу считала кисточки на ковре, хрустальные подвески, свисавшие с абажуров светильников. Но сейчас ее гораздо меньше волновала неизвестность. Даже если бы на мир опустилась тьма, Зофья знала, что могла стать светом.

Сидя в одиночестве в купе, Зофья разглядывала свою ладонь, где теперь на одном из пальцев сиял гранатовый перстень Лайлы. Внутри камня угадывалась цифра ноль.

Когда-то ужас сковывал Зофью при мысли о том, что придется увидеть эту цифру. Но этот момент настал и прошел, и хотя все закончилось совсем не так, как она представляла, она не ощущала пустоты.

Зофья разминала пальцы, ощущая тяжесть гранатового перстня. Она нашла его на глиняном берегу озера в пещере рядом с разбитым фонарем. Вероятно, он соскользнул с руки Лайлы перед тем, как они вошли в святилище.

Когда несколько месяцев назад Лайла попросила Зофью изготовить для нее этот перстень, Зофье не понравился выбор красного камня. Это был цвет крови, напоминавший Зофье о предупреждающих знаках, расставленных в университетских лабораториях.

– Мне нравится красный, – с улыбкой настаивала Лайла. – Это цвет жизни. В моей деревне невесты никогда не надевали белое, потому что мы считаем его цветом смерти. Вместо этого мы носим красную одежду. – Лайла подмигнула. – Кроме того, мне кажется, красный цвет мне идет.

Зофья покрутила перстень на пальце. При мыслях о Лайле ее охватывала боль. Она вспомнила безжизненное тело подруги на каменных ступенях, когда храм рушился вокруг них. Вспомнила ослепительный свет, хлынувший из открывшегося портала. Однако дальше ее воспоминания делались размытыми. Она не могла вспомнить, что увидела на другой стороне, однако ее не покидало ощущение невероятного спокойствия. Когда она открыла глаза, храм наполняла тишина, а Лайла исчезла.

Понурив голову, Северин прижимал ладони к тому месту, где она лежала.

– Она сказала, что вернется… когда сможет.

Других ответов у них не было, и не осталось больше времени на то, чтобы обыскать храм, потому что он продолжал разваливаться на глазах. Но, несмотря на то что она не знала и не понимала, куда исчезла Лайла, Зофья не беспокоилась за подругу.

– Феникс?

Зофья подняла глаза, увидев, что дверь в купе приоткрылась и в проходе возник Энрике. На нем был темно-синий костюм, а шляпа, натянутая на лоб, почти скрывала повязку на его голове.

– Можно к тебе? – спросил он.

Зофья кивнула, и Энрике уселся напротив. С тех пор, как они вернулись с острова Повелья, им было что обсудить, поэтому едва ли стоило сейчас говорить о своих чувствах. Необходимо было организовать поездку, связаться с Эдемом и разобраться с Вавилонским Орденом.

Гипнос, наконец, связался с ними, тем самым положив конец преследованиям Ордена и освободив друзей от ответственности за то, что произошло на Зимнем Конклаве неделю назад. Однако теперь Орден пожелал задать им вопросы о смерти Руслана и Падшем Доме. Они придумали легенду, договорившись не упоминать о храме под Повельей и о том, что там происходило. Но, если честно, Зофья не могла с точностью утверждать, что она видела. Пытаясь сосредоточиться на мгновениях, проведенных там, она могла вспомнить лишь ощущение покоя.

Теперь, когда впервые за несколько дней они остались наедине с Энрике, чувства Зофьи обострились. Стали более четкими. Она вспомнила их поцелуй, как он держал ее за руку, когда сирены-скелеты пытались заманить ее в озеро, как они боролись с тьмой, размахивая факелами.