Вероника Иванова - Раскрыть ладони

— Не хочу торопить вас, госпожа, но отнимать ваше время без особой надобности не хочу еще больше, поэтому скажите сразу, какая услуга поможет мне встретиться с главой Надзорного совета?

Женщина опустила взгляд, тщательно расправила складки домашнего платья, словно небрежность внешнего вида могла как-то отразиться на дальнейшем разговоре, потом посмотрела мне прямо в глаза и спокойно, почти бесстрастно, произнесла:

— Эвин — мой сын.

Впору проваливаться под пол. От настоящего стыда. Хотя оправдываться или просить прощения за синяки, наставленные юному волшебнику, не буду. Не могу. Не чувствую себя виноватым. Откуда же взялся стыд?

Силема просто стоит и смотрит, не упрекая ни единым словом или жестом. Ждет? Но чего? Чтобы я упал на колени и начал вымаливать прощение? Нет, она не настолько глупа. И все равно первый шаг в продолжении разговора должен принадлежать мне. Но если шагну не туда…

А, все равно ничего не теряю! Потому что ничем не владею.

— Мне очень жаль.

Молчание длится ровно до того мгновения, как начинает надоедать:

— Больше не скажете ничего?

— Нет, госпожа.

Смотрит испытующе и выглядит в эти мгновения грознее самой грозной наставницы:

— Вы считаете себя правым?

— Нет.

— Но почему тогда вы… — Запинается, не в состоянии подобрать слова для описания моего поступка. — Сделали то, что сделали?

— Потому что не справился с чувствами. Вернее, и не хотел справляться. Вы знаете, что натворил ваш сын?

Кивает.

— Во всех подробностях?

Еще один кивок, но не слишком уверенный.

— Из-за его неосмотрительности погиб ребенок. Погиб страшной и мучительной смертью, но я не собираюсь требовать ни отмщения, ни чего-то другого. Я просто хочу, чтобы Эвин понял, насколько губительной может оказаться беспечная небрежность.

— Это не небрежность!

Вздрагиваю, услышав в голосе Силемы обиженное отчаяние.

— Я имел в виду…

— Это не небрежность, — повторяет она уже спокойнее, но чувства перебираются во взгляд, наполняя карюю глубину тревожно мечущимися тенями.

— О чем вы говорите?

— Мой сын… — Женщина сжимает пальцы правой руки вокруг левого запястья, и кожа на костяшках натягивается так сильно, что кажется, еще миг, и полопается. — Он и признался мне только после всего случившегося… Его дар не слишком силен.

— Наставники Обители думают иначе. Я слышал, что Эвин очень талантлив.

— Да, он легко учится и сразу схватывает то, на что у других уходят годы, но…

Силема все время останавливает течение своего рассказа, как будто ей предстоит поведать о чем-то невыразимо ужасном. Даже я начинаю зябко поеживаться в ожидании откровения:

— Скажите прямо. Прошу вас.

В карих глазах появляется подозрительно влажный блеск:

— Мой сын, он… Плохо видит.

Хм, разве это беда? Думаю, найдется немало магов, способных поправить парню зрение.

— И только-то?

Силема горько сглатывает:

— Вы не поняли… Эвин плохо видит нити заклинаний.

Щурюсь, пытаясь осознать услышанное.

Плохо видит? Стало быть, действует наугад? Потому что вряд ли может чувствовать чары, как я. Или все-таки может?

Нет. Если бы заклинания были для него хоть немного осязаемы, беды не случилось бы. Выбившиеся из заданного узора кончики нитей непременно ужалили бы его своими остриями. Печальная новость. И не остается ничего другого, как повторить:

— Мне очень жаль.

— Помогите ему! — холодная статуя снова становится живой женщиной, глядящей на меня с надеждой и мольбой. — И я сделаю то, чего вы хотите.

— Устроите мою встречу с главой Надзорной службы?

— Да.

— Вы можете это сделать?

Подпускаю в голос сомнения, но вовсе не нарочно. Мне действительно трудно поверить, что простая работница Регистровой службы имеет доступ к телу и духу второго человека в Анклаве.

— Вы поможете моему сыну?

Нужно отвечать. Или да, или нет, третьего, как водится, не дано. И выбор предельно прост. Я ведь могу помочь. По крайней мере, указать на ошибки, найти слабые места в сплетенных чарах, посоветовать, как и что исправить. Мне будет вовсе не трудно так поступить. Но есть одно препятствие, так, бугорок на дороге, не более. Правда, на нем тут же подвернулась моя нога.

Ответить «да» означает принять на себя заботу о другом человеке, полную и долгую, потому что нет никакой надежды, что с совершеннолетием зрение Эвина наладится. Наоборот, все может стать только хуже. И тогда я буду обречен на вечное подтирание задницы этого парня? Да, мне его жаль. Но именно из жалости, а не по какой-то другой причине я скажу…

— Нет.

Она не спрашивает, почему, но карие глаза непонимающе расширяются, и приходится объяснять:

— Вы хотите сделать своего сына калекой?

— Он и сейчас уже…

Хорошо, что Силема вовремя осекается, иначе, клянусь, залепил бы ей пощечину!

— Да, зрение вашего сына может быть недостаточно хорошим. Всякое случается. Но если вы сейчас приставите меня нянькой к Эвину, то совершите самую большую ошибку в своей жизни. Это все равно, что человеку, сломавшему ногу, внушить, что всю оставшуюся жизнь он сможет ходить только на костылях! Хорошо, не буду спорить, кости иногда срастаются неправильно, остается хромота и прочее, но… Человек должен ходить по земле своими ногами. Так, как умеет и как может сам. Сам. Понимаете? Я не хочу становиться костылями для вашего сына и прошу вас, не заставляйте никого другого так поступать. Эвин или справится со своим недугом или сдастся, но это будет целиком его выбор. Вы желаете парню добра, я знаю. Только в следующий раз подумайте, хотите ли вы до конца жизни видеть своего сына на костылях? Я бы для своего ребенка не желал такой участи.

Говорю, а внутри все пылает горячее, чем угли в горне. Ну как объяснить матери, что настаивая, она делает рабами всех нас? Я потеряю свободу, взвалив на себя обузу в лице подслеповатого мага. Эвин, привыкнув к помощи, начнет панически бояться действовать самостоятельно. А сама Силема будет мучаться совестью, глядя на нас обоих. Вот оно, треклятое добро! Мне ничего не стоит согласиться и уступить, но при этом придется пожертвовать столькими счастьями… Чего же тогда требует зло от своих сторонников? Принесения подобных жертв?

Нет, оно требует отказа от самого желания помогать. А я до сих пор хочу. Но не соглашусь. Так какой я, добрый или злой?

— Знаете, я тоже… Не желаю.

Чуть грустный, чуть хриплый голос вечно простуженного беготней из жары в холод человека. И вместе с тем, в нем чувствуется привычка принимать решения, потому что слова прозвучали не отстраненно или задумчиво, а как приговор. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Он вышел из боковой двери прихожей комнаты. Не особенно высокий, не из тех мужчин, кого называют «статными». Неброской внешности, самый обыкновенный на вид, такого в толпе потеряешь в два счета. И наверное, именно эта неприметность помогла мне обратить внимание в нужную сторону и быстро заметить то, что в демоне я нашел только перед самым расставанием.