Д Штольц - Яд и Меч

Впрочем, Лагот навестил Лилле Адан лишь единожды, а потом отбыл назад в Гаиврар, сославшись на занятость в управлении своим поместьем.

И вот, спустя тридцать лет уже освоившийся Юлиан получил кое-какие знания об устройстве и структуре мира. Он порой раздумывал над тем, не вызовет ли при следующей встрече с Лаготом его рассеянность и мечтательность у Юлиана лишь раздражение? Теперь, с высоты полусотни лет, Лагот Валорир казался ему неземным существом, обитающем где-то в своем, выдуманном мире. Но все же Юлиан хотел бы увидеть этого престранного вампира.

— Лагот погряз в долгах, — вырвала сына из размышлений Мариэльд.

— Как? — удивленно едва ли не воскликнул Юлиан. — Отец Лагота же перед передачей ему дара оставил огромное наследство. Кажется, порядка десяти тысяч золотых сеттов.

— Проиграл, — графиня Ноэля пожала плечами. — Он оказался еще бестолковее, чем я думала.

— Так а причем здесь суд в Йефасе?

— Лагот смог получить большую сумму от очень богатого ростовщика из Глеофа, заложив кое-что.

— Драгоценности?

— Нет, их он продал еще, когда навещал нас. Сапфиры в его перстнях и броши были подделкой.

— Неужели свой дар? — побледнел Юлиан.

— Да.

— Но как это возможно?

— Потому что ростовщик — это Ярвен Хиамский, Старейшина. Однако Лагот не намерен был ничего возвращать, но по своей неразумности составил бумагу-завещание, которую Ярвен и предоставил в Йефасу.

— Если все оформлено верно, то, стало быть, — лицо Юлиана осунулось. — Лагот передаст дар, если не возместит сетты? Много он взял?

— Даже не вздумай ему помогать, Юлиан, — пригрозила мать, уже очень серьезным тоном. — Он взял пять тысяч сеттов.

— Невообразимо! — Юлиан в ужасе прошептал. — Он не сможет вернуть.

— Да, и я проголосую за его смерть. Когда ты спрашивал меня, мой любимый сын, почему я не потратила клятву совета на Лагота, то я уже тогда видела его неумение жить по средствам.

Семейство Лилле Адан, при всех их тратах, тяжело было назвать расточительным. Многие плении в Луциосе имели куда больше слуг, и солили золотом на гардеробы из арзамаса, на столы с дорогим мясом и цитрусами из Детхая, на многочисленных любовниц, или любовников. Порой, проверяя отчеты в доме Совета, Юлиан не раз и не два вздергивал в немом изумлении бровь от расходов плениев на пиры. Право же, куда дешевле было раз в месяц возить из тюрем смертников.

Семейство Лилле Адан не стремилось иметь в конюшнях лишь солровских лошадей, прославившихся на весь Север, впрочем, как и Юг. А в покоях матери и сына не жили для утех сонмы рабынь и рабов, требующих особого обращения и обеспечения. И от того выходило, что Лилле Адан, при всем их баснословном богатстве, были весьма скромны в тратах и выглядели по сравнению с плениями самыми настоящими аскетами.

— Когда суд, матушка? — прошептал Юлиан. — Господин Форанцисс ничего не сообщал мне.

— Тебе еще рано его слышать. Через пару десятилетий может и зазвучит в твоей голове. А суд в середине сезона Лионоры.

— Я не понимаю, как Лагот мог влезть в долги. За столько лет-то нужно было научиться распоряжаться золотом…

— Бессмертие не дает ума, если его нет изначально.

— Странно, конечно. Когда он гостил у нас, я не припомню от него жалоб, — мыслями Юлиан унесся в прошлое.

— Он не жаловался тебе, Юлиан, потому что боялся испортить тот возвышенный образ, который смог создать в твоих глазах. Да ты ничего и не решал тогда и чувствовал себя большим гостем в этих стенах, чем Лагот, боялся собственной тени. Однако у меня Лагот часами простаивал перед рабочим столом, вымаливая дать ссуду.

— Вы отказали?

— Конечно, — ухмыльнулась Мариэльд. — Как думаешь, отчего он уехал так скоропалительно? Я выгнала его!

Юлиан чуть позже, когда на Ноэль опустилась темная и звездная ночь, поцеловал сухонькую мать, а затем с мрачными мыслями направился в спальню, где его ждала Фийя. Фийя всегда была готова успокоить господина и с присущей рабам покорностью, завидев вожделенный взгляд, принялась расшнуровывать завязки на простеньком сером платье. На стол тихо легла серебряная брошь, подаренная Юлианом, а мягкая ткань облачения упала на ковер.

В лунном свете, который лился сквозь распахнутое на балкон окно, молодая женщина, еще по-юному худенькая, раздела Юлиана, и тот повел Фийю к кровати.

Посреди ночи, когда бледная луна нависла над бухтой, в кабинет поднялся полусонный Кьенс. В его руках возлежало, по словам торопливого гонца, послание из самого Элегиара. Свернутый и спрятанный в футляр пергамент тихо опустился на стол, а майордом скрылся на третьем этаже, чтобы досмотреть сон.

В это же время в обитый деревянными панелями коридор выглянул и Вицеллий Гор’Ахаг. Старика мучили ломота в ногах и боль в груди, отдающая в шею и левую руку, поэтому веномансер не находил себе места и злобно мерил шагами спальню. Вицеллий, в алом шелковом халате до пят, проводил взглядом удаляющегося Кьенса. Чуть погодя, выждав, Королевский веномансер покинул свою комнату, прошел две двери и попал в кабинет.

Прислушиваясь ко звукам извне, старик прокрался к дубовому столу, за которым сидел лишь Юлиан. Его мать отошла от управления, целиком переложив ответственность на сына. Посреди стола покоился в элегантном золотом футляре свиток. Футляр Вицеллий узнал сразу же, как приметил. Тяжело не узнать тубу королевства, при дворе которого прослужил более полувека.

Веномансер повел ушами. Как затаившаяся гадюка, он замер и вслушался в тишину ночи. Затем скользнул в футляр, извлек свернутый пергамент. В руку легла приятная тяжесть: добротная плотная бумага, пропечатанная бронзовым сургучом с оттиском обвитых вокруг черного платана лент. Старик покрутил письмо и припал к нему носом, вдыхая духи из золотого кипариса и апельсина. В канцелярии, при королевском дворе, все исходящие документы душили секретным парфюмом. Это было смешение дымчато-бальзамических сладких запахов, дополненных древесными полутонами, с приторно-слащавым апельсином с нотками хвои.

Вицеллий закатил в ностальгии глаза, ощутив родной запах дворца. Как же он терзался по воспоминаниям своей молодости! Сколько ошибок совершено, сколько путей оборвано! Если бы был шанс все исправить… Вицеллий печально вздохнул. Бледные губы пришлось облизать, чтобы убрать сухость. В той же степени, сколь веномансеру было плевать на страдания обычного люда, также трепетно он относился к своим делам, ставя их выше всего. И сейчас Вицеллий изнывал от любопытства. Что же таится в опечатанном свитке? В конце концов, веномансер потрогал сургучную печать и нахмурился. Затем он покинул кабинет, крадучись, словно кошка. Вернулся с небольшим оттиском в руках.