Валерий Иващенко - Безумный аттракцион

— Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят, — размашисто перекрестившись, сказал Федор. — Вот оно как, значит… А я не верил, что они на это решатся, кормчие государства… Теперь все сходится, — договорил он странно заскрипевшим голосом. — Пастухи? — непонятно спросил он у Комбата.

— А то кто ж еще…

— А дальше что было? — посмотрев на меня, тихо проговорил Однако.

— Да что… — Я пожал плечами. То, чего я до сих пор не помнил, теперь явственно стояло у меня перед глазами. — Повели туда, где я разделся, сказали одеваться. Потом посадили в автобус, сделали укол какой-то. Очнулся в камере. Жрать хотелось сильно. Начал в дверь стучать, пришел сержант, отвел опять в комнату для допросов, посадил в клетку, приковал наручниками. Дубинкой пару раз по почкам дал, чтоб я не орал. И ушел. А потом явился этот… с колечками в ушах. Комиссар…

— Ввел в транс и почистил память, — закончил за меня Комбат. — Капитально почистил, мастерски. Это-то понятно. Помолчи пока, Умник.

— Он нам, кстати, нужен еще? — осведомился у него Однако.

— Кстати, нет.

— Иди, сын мой, — мягко пророкотал отец Федор, — иди, голубчик, погуляй. Сходи в трапезную, сейчас как раз время ужина, пошамай, порадуй кишку… Твоя помощь больше не требуется.

Я машинально поднялся на ноги. Двинулся к выходу. А у самой двери меня вдруг накрыло. Ведь то, что я рассказал им сейчас, — это никакой не сон был.

Это происходило на самом деле.

У меня подкосились ноги. Чтобы не упасть, я мотнулся обратно. Однако подхватил меня, усадил на топчан.

Несколько минут я приходил в себя.

— Это что же… — прошептал я. — Это… Там действительно дети были? В яме? Настоящие живые дети?..

— Были живые, — сумрачно произнес Комбат. — Стали мертвые.

— Воин, Дева, Мудрец, Преступник, Мертвец — в лучах пентаграммы… — сказал отец Федор. — Открывающая формула и жертва… Тринадцать душ, некрещеных и безгрешных. Все, как полагается по ритуалу. Вспомнили былые практики, задрыги… чтобы им на суде прокурор с похмелюги попался… Исстари известно: рядовая нечисть приходит сама. Баронов ада надобно призывать.

— А… что значит — безгрешные души? — зачем-то спросил я.

— Принято считать, что дети младше семи лет не могут сознательно запятнать себя грехом, — ответил Однако.

Какое-то время в голове моей было совершенно пусто. Только чугунным шариком каталась в той пустоте ненароком припомнившаяся дурацкая цитатка из Хармса: «Детей надо уничтожать. Для этого я бы вырыл в центре города большую яму и бросал бы их туда…» Тогда мне это казалось смешным, а сейчас… Младше семи лет, черт побери… Кошмар какой-то. И ведь я в этом кошмаре принимал участие. Невольно, конечно, но все-таки…

— Но зачем?.. — вырвалось у меня само собой.

Комбат угрюмо посмотрел на меня.

— Затем, что наше правительство решило — как тот мудрец из притчи — от дождика в пруд прятаться, — сказал он. — Всадника не послушали в свое время, предпочли иной путь…

— По-моему, в притче не мудрец вовсе фигурировал, а глупец, — подал голос Однако.

— Какая разница-то?

— Может, объясните, в чем дело, наконец? — попросил я.

Отец Федор поставил лампу на пол, оперся локтями на колени, потер лицо громадными ладонями.

— Дело в том, что зверье — вовсе не самое страшное, что могло случиться с нами, — ответил он. — Так… цветочки. А пастухи — это куда посерьезней будет. И какая жизнь у нас теперь начнется, даже предположить трудно. И, главное, сами же их призвали…

— Зачем же? — тупо повторил я. — Что это за пастухи и зачем их надо было звать?

— Да именно затем, что они — пастухи. Потому что они имеют власть над зверьем. И не только над ним. Над процессами, изменяющими наш мир, — тоже.

Я ничего не понимал. Я так и сказал:

— Я не понимаю…

— Пастухами мы называем существ одной природы, но более высокого порядка, чем зверье, — заговорил Однако. — Разница между ними — как между животными и людьми, это и в названиях отражено. Зверье питается людьми — причем принято считать, что не столько плоть их интересует, сколько… внутренняя сущность человека; его, как бы это сказать…

— Душа, если проще, — подсказал отец Федор.

— Если проще, да… А само зверье, в свою очередь, питает пастухов, перерабатывая для них человеческие души в более приемлемую субстанцию. Извини, что несколько сумбурно излагаю, терминология, понимаешь, не вполне разработана, да и знаем мы об этом не так много. Таким образом, люди для них, для чужаков этих, — самый низ пищевой цепочки.

— Но зачем их призывать-то, пастухов, я никак не соображу?!

— Затем, что они не безмозглое прожорливое зверье. А существа, обладающие разумом. Следовательно, с ними можно вести переговоры. Договориться с ними можно. Теперь соображаешь?

Я кивнул, чуть помедлив. Договориться — это я соображаю. Ты мне — я тебе. То есть они, высокоразвитые пастухи эти, будут зверье придерживать, чтоб не очень-то распоясывалось, и, может даже, другие элементы нашей новой реальности контролировать, чтоб не очень-то у нас все взрывалось и рушилось… Мне даже как-то полегче стало. А вот что, интересно, эти пастухи в обмен на свои услуги попросят?

— А кто ж его знает… — нахмурившись, ответил Однако на этот мой вопрос. — Не прогадают, уж точно. Кое-какие перемены, которые в нашей жизни последнее время происходят, — это, надо думать, их заслуга.

— Ну… — пожал я плечами, — не так-то уж и глупо, если вдуматься…

Все трое уставились на меня, будто я сморозил невесть какую нелепость. А что я такого сказал?

— Если невозможно их победить, значит, нужно с ними договариваться, — пояснил я. — Логично же… Как вот со зверьем сражаться? Никак. Все равно что с саранчой биться. Да и людям это не под силу, только брахманам. И то… Одного-двух брахман сумеет уничтожить, а на их место следующей же ночью десяток новых вылезет… Получается, единственный выход — договариваться…

Однако крякнул и отвел глаза. Комбат, скривившись, посмотрел на меня тем же примерно взглядом, какого я удостоился от Ветки, когда задвинул ей про Женю Пупсика. Только отец Федор вздохнул, оглядел всех и голубино пророкотал:

— Не надо от неразумного отрока рыла воротить, дети мои. Не обтесался он еще у нас, чего вы от него хотите?.. Небось полагает нас крутой ватагой, кроме земных дел, ни о чем другом не печалящейся.

— Даже если и кажется, что невозможно, — тут же заговорил Комбат, не отводя от меня чуть притушенного, впрочем, взгляда, — все равно надо же что-то делать, а? Как ты считаешь? То, как мы живем, — это ведь не жизнь… И все это понимают. Только надеются, что оно само как-нибудь рассосется, наладится; что кто-то другой за тебя все решит и сделает. Не рассосется и не наладится. Потому что тот мифический «другой» рассуждает так же, как и ты. Не рассосется, да. Будет лишь хуже. Эх, ты… Умник…