Екатерина Белецкая - Холод

Живот болел. С каждым днем всё сильнее. А еще Кили последний месяц постоянно тошнило. Даже если не ел ничего, всё равно тошнило — тягучей, омерзительной желчью. Какое там воровство еды!.. Уже две недели Кили перебивался с воды на сухарики, которые в свое время припас, никакая другая еда у него просто не шла, выворачивало наизнанку.

Отравили, наверное, думал вечерами Кили, сидя в своей коморке после очередного приступа рвоты. Что-то там было, в этом уколе, и я отравился. Это яд на меня так действует. Это от яда у меня так раздуло живот. Наверное, этот яд как-то подействовал на кишки, и они стали разрастаться.

Про смерть, однако, он не думал — по крайней мере, старался не думать. Он думал о другом: как бы продать кому-то запасной жилет и почти целые перчатки, и добраться до врача втихую от Ашура и его семейства. Врач в районе был ничего, нормальный. Драл, правда, втридорога, но зато помог получить по квоте очки. Те самые, которые Кили нацепил сейчас на нос. Хорошие очки, слабоватые, правда, но в них он хоть что-то видел, а вот без очков была полная беда. По сути, Кили, равно как и его основной отец, и мама, был полуслепым. Один глаз — минус семь с половиной, другой — минус восемь. Семейное, говорила мама. Это у нас семейное. Зато мы в близь видим хорошо. Кто-то видит вдаль, а мы в близь. Очки, которые сейчас носил Кили, были минус шесть. В них он тоже видел плохо, но хотя бы не настолько плохо, как без них. Например, в очках можно было разглядеть указатели, и не забрести в чистый человеческий квартал. Потому что, если туда забредешь, сработает следилка, тут же, откуда ни возьмись, объявится полиция. Словно специально сидит и караулит за углом. А если объявится, то точно — всё. Это будет совсем всё, у них крюки есть, и они не будут разбираться, чей ты, и есть ли у тебя карточка.

По слухам, полиция за неделю двоих-троих, да вылавливает. Крючок под челюсть, и пиши, пропало. Это у них прием такой, чтоб наверняка. Ломают шею сразу, рывком, если не доломали — ногой придержат, и доламывают.

Хорошо, что указатели большие, красные, да еще и подсвеченные — не перепутаешь. Вон, кстати, один торчит — значит, лучше повернуть в переулок на другой стороне дороги, а то, неровен час, «водолазы» вылезут. Ну их к шуту. «Водолазов» Кили боялся с детства. У него для того было много причин.

«Водолазы» — так называли регулярную полицию. Называли из-за шлемов с откидным стеклом, и костюмов, сверху покрытых броней с множеством сочленений. Как хитиновый панцирь у тараканов, думал Кили. Тараканов он боялся до омерзения, и это была ужасная беда, потому что тараканы были почти везде, потому что они и есть везде, где тепло и грязно.

А грязно тоже было везде.

Кили и забыл уже почти, что бывает — чисто. Нет, он помнил, что, когда они семьей, с мамой и отцами, жили в Москве, там было чисто. Квартиру помнил, не очень большую, но опрятную и милую, маму помнил, отцов помнил, которые и в нем, и в маме души не чаяли; какую-то тихую гордость даже помнил, потому что семья его и в самом деле была хорошая, умная, достойная, дружная. Только вот была она недолго — московское житье закончилось для Кили, когда ему стукнуло девять. Сорок лет назад это было. Поэтому если Кили что и помнил, то весьма и весьма смутно. Скорее ощущения, чем полноценные воспоминания. Обрывки и кусочки.

…Сначала старшего отца забрали — он был чистой крови, и младший отец с мамой всё никак не могли понять, почему так вышло. Потом младшего отца увезли — и неделю, или больше, мама и Кили сидели, что называется, на чемоданах, ждали, когда и за ними придут. Пришли. Еще бы не пришли! Но странно как-то пришли. Разрешили вещи взять, пару сумок; одеться разрешили в зимнее. Хорошо, что кошку мама успела отнести соседям, уговорила, чтобы оставили — все деньги, как потом выяснилось, она отдала, чтобы сохранили жизнь соседи их любимой черной Басеньке, все, до последней копейки… им самим мама ничего не оставила. И зря. Потому что тем, у кого деньги были, пришлось пусть и немного, но всё же лучше. А они…

Сперва им зачем-то обрили головы, а потом трое суток они сидели в холодном бараке, по крыше которого колотил осенний затяжной дождь, и ждали. Чего ждали — не знали сами. Те, у кого деньги были, ждали не в бараках, а в гостиницах. В переполненных, но это было всё же лучше, чем барак.

Как выяснилось, ждали они эшелона, отправки, и тут Кили с мамой повезло: не смотря на отсутствие денег. Потому что Кили не было десяти, а женщин с детьми сажали не в теплушки, а в старые плацкартные вагоны. Ну, как сажали. На мать с ребенком полагалась одна полка, и им снова повезло, потому что полка досталась нижняя. И не боковая. Весь вагон был забит такими же бритыми, ничего не понимающими женщинами и плачущими детьми. И только в вагоне прозвучало впервые слово «эпидемия». Эпидемия, эпидемия, перешептывались женщины, знаете, знаете… никто ничего не знал. Но два раза в сутки по вагону проходили «водолазы», проверяли всем головы, бесцеремонно вытаскивая в узкий коридор тех, кто вызывал хоть малейшее сомнение.

На второй день стало понятно, что именно они ищут — и в вагоне началась настоящая паника, потому что искали «водолазы», как выяснилось, крошечное, вроде бы неприметное пятнышко светло-коричневого цвета на темени. А если находили…

Первого зараженного обнаружили на третьи сутки, и тогда стало понятно, почему состав, считай, почти не двигается. «Водолазы» ждали, когда эпидемия станет проявляться. Обнаруженным стал мальчик немногим младше самого Кили, и сцена, которая разыгралась в вагоне, до сих пор стояла у него перед глазами — потому что такое забыть невозможно. Мать орала, рыдала, цеплялась за своего ребенка, а его буквально выдирали из ее рук «водолазы». И выдрали. И ударом приклада сшибли мать, отбрасывая с дороги. И вышвырнули мальчишку из вагона. И тут же захлопнули дверь.

А поезд остался стоять…

Этот мальчик (Кили видел его из окна) сначала бродил подле вагона, стучался в дверь, пытался что-то кричать. Это продолжалось почти час — начало темнеть, пошел снег, сначала редкий, слабый, но постепенно снегопад стал усиливаться. Кили, сидя в теплом вагоне рядом с мамой, украдкой смотрел в окно. На этого мальчика.

И увидел. Увидел то, что потом видел множество раз, но первый раз, он самый острый, так всегда бывает, со всеми, или почти со всеми.

Мальчик, до этого вроде бы совершенно нормальный, вдруг упал в снег — черная фигурка на белом фоне насыпи. Упал, и начал странно двигать ногами, словно пытался бежать лёжа. Или ехать на велосипеде — много позже Кили узнал, что «водолазы» эту последнюю судорогу так и называют, «велосипед». Он дергался так довольно долго, потом вдруг взметнулся над насыпью, словно хотел последним усилием перевернуться на грудь, и перевернулся, и упал, и затих — теперь уж навсегда. Он упал совсем близко от их окна, и Кили в еще не наступившей темноте вдруг заметил, что на бритой макушке мальчика происходит какое-то движение. Слабое, размеренное — словно из головы что-то толкалось наружу. От ужаса язык у него тогда словно прилип к гортани, и он, онемев, продолжал смотреть, как кожа на голове мальчика лопается, а из макушки выдвигается что-то, омерзительное, блестящее, склизкое… Это что-то выдвигалось, выдвигалось, и через какое-то время стало казаться, что из головы мальчика торчит длинная острая палка с утолщением на конце.